Полубородый - Шарль Левински

мне стать его учеником. Чтобы научиться врачеванию. Я бы для платы за обучение выкопал свой кошель из могилы Голодной Кати, но Полубородый сказал: «Не надо учиться ремеслу, при котором ты будешь помогать людям. В итоге переживёшь сплошные разочарования». А ведь у него у самого такое ремесло. Временами я его вообще не понимаю, и тем не менее: если бы можно было выбирать себе отца из всех людей на свете, как аббат в трапезной может вылавливать из котла лучший кусок мяса, – мне бы не пришлось долго раздумывать.

Я спросил у Полубородого, почему так получается, что я в последнее время не знаю, что мне делать, и он ответил, что это связано со взрослением. Ведь мне уже скоро четырнадцать, я уже не мальчик, но пока ещё и не мужчина, и в такое промежуточное время люди часто не могут разобраться ни с миром, ни с самими собой. Что, мол, взросление не происходит само собой, это тебе не щека, которая сегодня ещё гладкая, как попка младенца, а завтра из неё уже пробивается борода. И что я должен это представить себе как болезнь, когда требуется время на выздоровление; это как оспа или корь, с той лишь разницей, что от взросления ещё никто не умер, насколько ему известно.

Я рад, что болезнь скоро пройдёт, только никто не может сказать когда. Вероятно, это как чистилище, через которое нужно пройти, чтобы попасть в рай, но перед этим никогда не знаешь, сколько это продлится, а сократить никак нельзя. Человек, с которым двадцать лет подряд не случалось ничего плохого, родители и братья-сёстры у него живы и здоровы, как и он сам, – такой человек, может, и счастливый, но он не взрослый. Конечно, не обязательно всем переживать такое, как у Полубородого, хотя такие испытания, случись они в юности, быстро сделали бы человека взрослым, но в этом смысле прав дядя Алисий: кто не закалился, тому не выиграть бой.

Пожалуй, так и должно быть. Господин капеллан всегда говорит: «У провидения всё хорошо продумано». Может, так надо было, чтобы наша мать умерла, или дело с Кэттерли: может, из твоей жизни должны уйти сколько-то человек, чтобы освободилось место стать самим собой. У меня теперь очень много места, но лучше бы меня ничто не поторапливало.

Вернуться назад и снова стать ребёнком тоже нельзя. Когда я вижу в деревне мальчишек за их играми, всё теми же – прыжки через палку или «охотники и серна», – то они мне кажутся такими же, как Придурок Верни, который всегда делает одно и то же: наложит кучку где попало и хлопает в ладоши; если бы кто-то предложил ему наполнить голову умом при помощи воронки, он бы отказался, ему и так хорошо.

Так ведь и я не намного умнее. Теперь мне никто ничего не приказывает, а сам я слишком глуп, чтобы собой руководить. Как раз в это время года, когда полевые работы не диктуют распорядок дня, можно было бы заняться тысячей дел, но я чаще всего сижу сиднем и играю на своей флейте. Этому я уже научился, хотя Поли и говорит, что всё это сопливые мелодии; если бы, мол, военный отряд пошёл в битву под такую музыку, солдаты бы заснули, не дойдя до врага. Когда Мочало бьёт в барабан – вот это настоящая музыка, а я, должно быть, за время жизни в монастыре пел слишком много псалмов. Поли всегда знает, что ему делать, но он всё равно не кажется мне взрослым, хотя и старше меня.

Но, может, он всё делает правильно, а я неправильно; может, правильнее всего просто впрягаться в дело, не раздумывая долго. Но может быть так, и эта мысль иногда пугает меня, что этой способности я лишён от природы; как у Айхенбергера в стаде однажды родился телёнок с тремя ногами; и хотя телёнок храбро пытался ходить на трёх, но потом его всё же решили заколоть. Я думаю, если бы волшебная фея превратила меня в короля, мне могли бы надеть на голову корону и дать в руки скипетр, но я всё равно сидел бы на троне весь день и ждал подсказки придворных, что следует приказать. Может, я просто пожизненный неженка и из меня никогда не получится взрослый. А при этом есть люди, которые ещё в юности совершали очень взрослые поступки, например мальчик-мученик Юстус в монастырской церкви: он стал святым ещё в детстве, потому что не предал своего отца и был за это обезглавлен. Я уже старше, чем он был тогда, а до сих пор не знаю, что мне делать со своей жизнью.

Больше всего мне нравится рассказывать истории, но в этом ведь нет ничего особенного, зимой, когда мало другой работы, кроме как плести корзины, все что-нибудь рассказывают. Люди так спасаются от пустого времени и были бы рады, если бы каждый день в деревню приходила Чёртова Аннели. Но поскольку это невозможно, они рассказывают друг другу всё одно и то же, хотя все уже давно знают истории друг друга. У каждого есть только одна, и от частого повторения истории отшлифованы, как ступени у алтаря, где набожные женщины каждый день ползают на коленях. Ломаный, например, рассказывает про одного человека, который предпринял паломничество в Компостелу, чтобы вымолить исцеление для своей жены, она уже не вставала с соломенного тюфяка, и ему приходилось даже подтирать ей задницу. Три года спустя, когда она уже умерла, он вернулся с якобинским знаком на шляпе, и все люди его уважали за набожность. Но потом его опознал один странствующий торговец, и оказалось, что он вовсе не был в Компостеле, а всё это время провёл не так далеко от нашей долины, под новым именем и с новой женой. И ушёл он тогда не из набожности, а потому что больше не выдерживал роль сиделки. «И я очень хорошо это понимаю, – всякий раз говорит на этом месте Ломаный. – Жена, которая больше не может работать, это обуза хуже моих сломанных ног, если бы я мог исцелить их убегом, я бы убежал прямо сейчас». Только конец истории он рассказывает по-разному: то мужика изгоняют из деревни с позором, то исповедник велит ему во искупление греха действительно отправиться в паломничество, он пустился в дальний путь, но перед дверью якобинской капеллы его хватил удар. Я думаю, Ломаный сам не знал, как было на самом деле и было ли вообще; когда его спрашивали, в какой