Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

Спектакль гладко докатился до финала, и Мавра уже ликовала от доселе неизведанного творческого восторга, когда всё пошло наперекосяк.

— Прими своё дитя, прекрасная царица. Возрадуйся! Твой сын остался невредим… И ежели могу я услужить тебе, достаточно лишь будет приказать! — шёпотом произнесла Мавра реплику охотника, которого представлял Розум. Она сидела на сцене в небольшом ящике, к которому со стороны зала крепились декорации, и зрители Мавру не видели. Злоязыкий Ивашка Григорьев, которого Мавра в последнее время даже видеть не могла, называл её «Мавра в гробу», чем очень нервировал Елизавету и злил саму суфлёршу.

Розум — он нынче был рассеян и бледен — взглянул на неё чёрными глазищами, но, кажется, не увидел вовсе.

— Прими своё дитя, прекрасная царица… — начал он громко и протянул в сторону партнёрши сидящего на руках младенца, годовалого внука ключницы и Елизаветиного крестника, которого взяли играть сына царицы Дианы. Но дальше отчего-то понёс совершенную околесицу: — И знайте, жизнь моя принадлежит вам, если только Вашему Высочеству будет угодно принять такую безделицу.

Елизавета замерла, и на сцене воцарилась тишина. Мавра окоченела от ужаса, вдохнув, позабыла выдохнуть. Надо было срочно подсказать ополоумевшему казаку нужные слова, но от волнения у неё так перехватило горло, что из него не исторгся даже писк.

В гробовом молчании мучительно тянулись секунды — одна, вторая, третья… Малыш на руках у гофмейстера, соскучившись, захныкал, и тот рассеянно потрепал его по макушке.

— Дар твой велик, но я его приму, — наконец, медленно проговорила Елизавета и, взяв у Розума ребёнка, продолжила уже по тексту: — Спасибо тебе, добрый господин. Но нечем мне отблагодарить тебя, ведь даже крыши над главой я ныне не имею…

Бледный как смерть Розум доиграл сцену, слов больше не путал, стоял, где полагалось, и вовремя удалился за кулису, но Мавра всё равно готова была задушить его собственными руками. Репетировать он не желал! Говорил, что всё и без Мавры помнит! Чуть спектакль не сорвал, каналья! Только продолжение представления и собственные обязанности суфлёра удержали её от того, чтобы броситься за кулисы и влепить самонадеянному пакостнику оплеуху. Но ничего! Ужо она ему покажет после спектакля!

На несколько минут опустили занавес, и пока мужики под началом Михайлы Воронцова спешно переставляли декорации, убирая пустынные пейзажи с пальмами и водружая виды городской площади и царского дворца, Мавра декламировала зрителям пояснительный текст, рассказывая, что несчастную Диану приютили иноверцы. Прошёл год, и, наконец, с караваном купцов она приехала в родной город.

Вновь поднялся занавес, на сцене появилась многолюдная городская площадь, в центре которой стояла Диана, а навстречу ей из-за кулис вышел Геогра́ф со свитой.

Данила, очень бледный, с заострившимся восковым лицом, на котором влажно блестела испарина, сделал в сторону Елизаветы четыре точно выверенных шага, остановился, протянув руки, и… вдруг беззвучно упал к её ногам.

На секунду всё замерло, а потом на сцене начался переполох — Иван бросился к брату, плюхнулся на колени и принялся тормошить его, за ним подбежали Шуваловы, старший Воронцов, из зрительного зала на сцену взобрался Лесток и, растолкав толпу, склонился над упавшим. Он долго щупал шею, оттягивал веки, прикладывался ухом к груди и, наконец, поднялся, тоже очень бледный.

— Он умер, — проговорил Лесток, и на театральный павильон пала такая жуткая, леденящая тишина, что стало слышно, как перекликаются на берегу ласточки.

Глава 30

в которой рушатся грандиозные планы и царит скорбь

Исчерченное резкими морщинами лицо выглядело бесстрастным, но серые глаза, казалось, видели его насквозь. И Матеуш незаметно вытер вспотевшие ладони о полы кафтана, надеясь, что собеседник этого не заметил. Впрочем, собеседником князя Василия Владимировича Долгорукого назвать можно было лишь очень условно.

За всё время, что они находились в этой комнате, с момента, когда дипломат Савва Рагузинский представил князю Матеуша, и до последнего мгновения тот не проронил ни слова.

Пауза затягивалась. Может, он немой? Впрочем, Матеуш знал, что нет.

— Я не знаю, в чьих интересах вы действуете, сударь, полагаю, это резоны Франции. — Слова князя прозвучали очень громко в тишине библиотеки, так что Матеуш невольно вздрогнул.

Долгоруков говорил, не понижая голоса, кажется, его вовсе не заботило, что в доме полно народу и их могут услышать вороватые уши.

— Но могу сказать вам одно: если бы я не считал дуэли бессмысленным фанфаронством и петушиными боями, за подобное оскорбление я бы вызвал вас на поединок.

— Оскорбление? — Матеуш вытаращил глаза.

Он битый час плёл словесные кружева, выражая почтение и уважение заслугам фельдмаршала и прося о содействии. Речь его была составлена и выучена заранее, и в ней было выверено, подобрано и тщательно взвешено каждое слово. Не то что об оскорблении, даже о недостаточно выраженном почтении в ней говорить было невозможно.

— Разумеется. — Долгоруков коротко и неприятно усмехнулся. — Вы предлагаете мне, боевому офицеру, фельдмаршалу, Президенту военной коллегии и кавалеру российских орденов, совершить государственную измену и нарушить присягу.

— Бога ради, тише! — не выдержал Матеуш, поскольку голос князя прогремел, как залп полтавских пушек, казалось, его слышно на весь дом.

— Даже мысль о том, что я мог согласиться на ваше предложение, является оскорбительной, — продолжал Долгоруков, не обратив на стон Годлевского никакого внимания.

— Но вы же сами недавно во всеуслышание заявили, что не одобряете политики вашей царицы в отношении членов Тайного Верховного совета, — пробормотал Матеуш.

— Я говорил сие не вам. Но так и быть, повторюсь: да, я считаю, что Её Величество поступает опрометчиво и невеликодушно, что не подобает её статусу и не делает чести ей как человеку. Да, её поступки в отношении моей родни мне не нравятся, но ни к вам лично, ни к интересам иных держав сие не имеет никакого отношения.

— Но Её Высочество…

— Её Высочество — моя крёстная дочь и ничего более. Перед Богом я в ответе за то, что не радел о её духовном воспитании и не смог повлиять на то, чтобы она выросла доброй христианкой. Большего ни перед Господом, ни перед её отцом я цесаревне не должен. Но даже если бы верность присяге оказалась для меня пустым звуком, Её Высочество была бы последней, кого я хотел бы видеть на престоле. Эта женщина не имеет ни достоинства, ни мудрости, ни твёрдости, чтобы править Россией, и воцарение её было бы для моей страны большим несчастьем. И последнее, сударь… Вы можете сходить в свой костёл — или как там у вас называются церкви? — и вознести благодарственные молитвы