Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

послушай, что я узнала! — проговорила она, понизив голос. — Оказывается, Её Высочество собирается уволить Алексея Григорьевича сразу после праздника.

— Как? — охнула Прасковья. — За что?

— За что, не поняла. Я случайно услыхала, ненароком. Сидела на траве рядом с беседкой, а Её Высочество и Мавра Егоровна мимо шли и разговаривали. Мавра Егоровна что-то спросила, а Её Высочество сердито так отвечает: «Ты просила, чтобы я не увольняла его до премьеры, и я тебе обещала, но после спектакля лишнего дня его здесь не оставлю». Мавра Егоровна ей: «Куда ж ему теперь податься-то, горемыке?», а Её Высочество говорит: «Обратно вернётся в Придворную капеллу. Я Лёвенвольде попрошу, чтобы назад взяли. Ничего, голос у него дивный, примут».

— А дальше?

— Дальше они мимо прошли, и я боле ничего не слышала.

— Господи, Аннушка, как же так? Она никогда никого не увольняла, ежели только сам кто пожелает. Даже управляющего, что её деньги воровал, — от должности отставила, а гнать не стала. За что же она его? — Голос Прасковьи дрогнул, и пришлось закусить губу, чтобы не расплакаться.

Анна молчала, о чём-то размышляла, хмуря тонкие брови. А потом скептически взглянула на Прасковью.

— Ты всё ещё хочешь за него замуж?

— Хочу! Я люблю его, — выговорила Прасковья впервые в жизни и судорожно сглотнула.

— Коли так, завтра единственный день, когда можно попытаться это устроить. Или завтра, или никогда…

— Я согласна!

Анна с сомнением покачала головой.

— Подумай хорошенько… Мы ждали благоприятного момента, чтобы Её Высочество была в добром расположении, но она в последние недели всё время сердита. Может статься, увидев вас вместе, так осерчает, что обоих со двора погонит. Только репутацию свою погубишь… Как бы в монастырь не попасть за такое. Лучше отступиться, Параша…

Но Прасковья яростно затрясла головой.

— Нет! Я решилась! Поможешь мне, Аннушка?

Анна вздохнула, на миг по лицу её прошла тень.

— Помогу, раз ты этого хочешь. Но лучше бы тебе его позабыть…

----------------

[133] Тезоименитство — День ангела, день когда православная церковь поминает святого, именем которого наречён человек. Елизавета Петровна была крещена в честь святой праведной Елисаветы. И отмечала День ангела 5 сентября.

* * *

Обычно на праздник к ней съезжались толпы народу — с утра с именинным пирогом прибывали солдаты, которым она крестила детей, ласково называли матушкой-кумушкой и государыней-лебёдушкой, затем неизменно жаловал с подарками купец Первушин, которого она когда-то щедро отблагодарила за устроенный в честь неё праздник, после молодые гвардейские офицеры, а к вечеру приезжала уже знатная публика: Нарышкины, Юсуповы, Голицыны, крёстный батюшка, Василий Владимирович Долгоруков, семьи её придворных и, конечно, многочисленная родня: дядья и тётки с жёнами и мужьями и их дети тоже с супругами.

Больше сотни человек обычно съезжалось поздравить… Заканчивалось это всё обильным пиром, с которого иных лакеи без чувств уносили, катанием на лодках и неизменным фейерверком с прочими огненными потехами.

Но в этом году всё было по-другому. Дозволение посетить Елизавету в месте её заточения необходимо было испрашивать аж у самой императрицы, и решились на это лишь кровные родственники, остальные же не то не были сим дозволением удостоены, не то просто побоялись выказывать опальной былое дружество. Кое-кто, правда, прислал поздравления и подарки, но настроение у именинницы всё равно с самого утра было странное — из-за любой ерунды к глазам подступали слёзы. Она старательно изображала весёлость и беззаботность, но впервые в жизни ей хотелось, чтобы праздник поскорее закончился. И даже предстоящий спектакль, которым ещё недавно она была так увлечена, отчего-то перестал занимать.

Родня прибыла накануне и, едва собравшись под одной крышей, тут же начала обычное своё дело — ссориться, выясняя, кто главнее да кого Елизаветина матушка облагодетельствовала больше прочих. Обычно Елизавета разводила скандалистов шутками и лаской, но в этот раз, когда по которому уже кругу начался вечный спор на тему «я старше, стало быть, главнее», оборвала спорщиков достаточно резко:

— Старшая у вас я! И главная я же.

Отчего-то потом Елизавета никак не могла вспомнить, чем был наполнен этот ужасный день, как принимала поздравления и подарки, чем забавлялись и сама, и её гости. В памяти всплывал только спектакль и случившаяся на нём беда.

Представлять было решено вечером, перед праздничным пиром. Пока гости рассаживались на зрительских местах, пока Мавра металась, отдавая последние распоряжения актёрам, сама Елизавета, уже облачённая в свой костюм и золотую матушкину диадему, что изображала царскую корону, тихонько стояла за кулисой, глядя в парк, где над видневшимся за деревьями берегом низко летали ласточки.

— Ваше Высочество, — раздалось за плечом, и Елизавета вздрогнула. Голос узнался мгновенно, ещё прежде чем она это осознала, и сердце отчего-то скакнуло в груди.

— Здравствуйте, Алексей Григорьевич, — отозвалась она, оборачиваясь, и постаралась улыбнуться беззаботно и радушно.

С памятной ночи в охотничьем домике они почти не встречались, кажется, Розум старался не попадаться ей на глаза, и Елизавета была ему за то благодарна — если бы ей приходилось то и дело видеть его и как прежде ловить на себе полный нежности взгляд, она не поручилась бы, что сможет исполнить принятое трудное решение.

Он стоял перед ней, опустив свои дивные очи и что-то судорожно сжимая в руке.

— Ваше Высочество, — повторил он мягко, — примите и мой подарок…

И протянул раскрытую ладонь. На ней лежала небольшая серебряная ладанка в виде ковчежца.

— Это досталось мне от матушки, а ей от её матушки, а той привезли его из Святой земли. Там частица Животворящего Креста, на коем был распят Господь. У нас в семье верят, что он приносит счастье…

И Розум поднял глаза. У Елизаветы перехватило дыхание, словно шквальный ветер ударил в лицо.

— И вам не жаль расставаться с такой святыней? — спросила она, лишь бы только не молчать, не погружаться в тишину и тёмную бездну, затаившуюся в его взгляде.

Он подался вперёд, губы приоткрылись, слова почти сорвались с уст, но остановил себя — Елизавета отчётливо это увидела: сжались челюсти, резко обозначив заалевшие скулы, ссутулились плечи, и он вновь опустил глаза.

— Не откажите, Ваше Высочество. Мне хочется, чтобы у вас осталось что-нибудь на память. — Он вложил ладанку ей в руку и, коротко поклонившись, ушёл куда-то в сторону другой кулисы.

* * *

До самого конца всё шло как по маслу. Даже крепостной хор пел стройно и не путал слова — не зря гофмейстер школил его каждый вечер. Елизавета играла вдохновенно, нервно, страстно, словно и впрямь была женщиной, потерявшей любимого, когда же изображала отчаяние брошенной, оболганной жены, в зрительских