Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

знаешь, на что он пошел? — Гадливая гримаса исказила лицо Мухсина. — Он сорвал злобу на своей жене — сестре Велинама. Уже тяжело больной, умирающий в мучениях, он призвал к себе жену, излил на ее голову всю свою ненависть к ее брату, а потом приказал перерезать ей горло.

К воротам Арка, близ которых мы стояли, подъехал на красивом гнедом коне толстый человек с пушистой белой бородой, похожей на сугроб. Судя по тому, что его сопровождали два вооруженных нукера, это был какой-то высокопоставленный чиновник. Нукеры соскочили со своих коней, помогли толстяку спешиться, он сунул в руку одному из них плетку и недовольным взглядом окинул наблюдавших за этой сценой людей. Потом, огладив ладонью свой сугроб, направился к воротам.

— Обрати внимание, — тихо заговорил Мухсин, — как неуверенна поступь этого толстяка. К воротам Арка все, вплоть до кушбеги, подходят с содроганием, потому что никто не может поручиться, что живым и невредимым выйдет обратно. Достаточно эмиру, разгневавшись, шевельнуть пальцем, и все! Никто уже тебе не сумеет помочь. Тебя схватят за шиворот и швырнут в грязный, темный, сырой зиндан под конюшней. Но это еще не самое страшное. Иной раз злость эмира не знает границ! Вот тогда… — Мухсин поглядел на высокий минарет и продолжил: — Тогда человек кувырком летит с этого минарета… Да-да, не подумай, что я преувеличиваю. Своими глазами видел такие расправы. — Он стиснул ровные белые зубы и посмотрел на меня в упор. — Помнишь надпись над адом из «Божественной комедии»? «Оставь надежды всяк сюда входящий…» Вот что-то в этом роде я бы написал и над этими воротами. Ну, например: «Простись с белым светом, прежде чем переступить этот порог».

— Подайте ради аллаха, подайте ради аллаха…

Мы оглянулись и увидели низкорослого дервиша, одетого в рваную шубу из тигровой шкуры. Босой, с непокрытой лохматой головой, с грязной, нечесаной бородой и торчащими усами, он был отталкивающе безобразен.

Я полез было в карман за мелочью, но Мухсин шепнул:

— Ничего не давай! Он подослан людьми миршаба…[47] Ему и без нас платят. — И, отогнав дервиша, гневно заговорил: — Думаешь, ему милостыня нужна? Ничего подобного! Просто за нами следит полиция, но не в открытую — с помощью своего холуя. Сейчас все здесь наводнено такими проходимцами, доносчиками, кормящимися при полиции, — базары, караван-сараи, мечети, медресе, буквально все! Они снуют под видом нищих или еще в каких-нибудь масках, вынюхивают, подслушивают. Но самое мерзкое, что к их сведениям, к тому, что эти подлецы доносят, запродав жалкие остатки своей совести, полиция прислушивается! Так может ли спокойно существовать такая страна? Могут ли в такой стране нормально жить люди?

Он зашагал вперед так стремительно, что я едва поспевал, и остановился у мечети, стоящей против Арка.

— Эта мечеть — самая большая в Бухаре. Она называется Мечеть Калон, и во дворе ее может поместиться несколько тысяч человек. По пятницам здесь совершает намаз сам эмир, а потом всю неделю, до следующей пятницы, развратничает то в женском, то в девичьем гареме. Он пьянствует, курит анашу, а раз в неделю замаливает грехи и покидает мечеть после того, как наместники аллаха на земле благословят его на очередной разврат и очередные преступления.

— Неужели в Арке целых два гарема? — не поверил я.

Мухсин невесело рассмеялся.

— Конечно! В женском гареме живут те, кто уже побывал в объятиях эмира. Во втором — девушки. Они еще не ощутили на своих нежных щеках зловонного дыхания развратника и с ужасом дожидаются своего часа. Девушек привозят чуть не каждый день, совсем недавно пополнили девичий гарем четырнадцатью девушками — подарок эмиру от бека Ширабада. Впрочем, и бекам кое-что перепадает от этих живых подарков: не может же эмир объять необъятное! — Мухсин снова нервно закурил. — «Маклеры» эмира шастают в поисках юных красавиц и по другим странам, утоляя его ненасытную жажду острых ощущений. Ну, если таков эмир, то каково же может быть его окружение?

Мухсин ненавидел эмиров, и я это знал. В пути мы даже поспорили немного, потому что, рассказывая об Аманулле-хане, я дал очень высокую оценку его политике как внутренней, так и внешней…

Мухсин усмехнулся и бросил:

— Э, все они из одного теста слеплены!..

Я вспыхнул. Эти слова ударили по моему самолюбию. Заметив мое состояние, Мухсин примирительно сказал:

— Не горячись, Равшан. Обо всем этом мы еще поговорим в Бухаре, в спокойной обстановке…

И наш разговор оборвался. Теперь он возобновился, однако имя Амануллы-хана Мухсин не называл, говорил только о Саиде Алим-хане и его окружении.

— Ты ищешь новизны, перемен… А кому они нужны? Эмиру? Его приспешникам? — Он посмотрел на меня, будто и впрямь ждал ответа. — Тому, чье владычество держится на невежестве и застое, никакая новизна не нужна, потому что новизна — опасна! Здесь, в Бухаре, все сейчас направлено, наоборот, на то, чтобы подавить разум, лишить людей способности мыслить и чувствовать, то есть превратить их в покорных животных. И, как ни горько, эта политика достигает своей цели. Миллионы людей стали бездумными и безгласными верноподданными и уже не представляют себе иного существования. Они верят муллам и ахунам, живут в страхе перед эмиром, и им даже в голову не приходит, что однажды можно разогнуться и сказать «нет!».

Мы поравнялись с медресе Абдуллы-хана. Это был один из прекрасных памятников старины. Творения восточного зодчества в Бухаре встречались чуть не на каждом шагу, а мечети и медресе как бы воплощали в себе окрашенное любовью и талантом немеркнущее народное творчество. По ним можно было изучать историю страны и ее искусства. В Самарканде, в Герате и в других городах я видел немало таких удивительных творений рук человеческих, и всякий раз они вызывали во мне двоякое чувство. Я восхищался ими, мысленно произносил слова благодарности их авторам, поражался мастерству тех, кто отлил эти отшлифованные временем кирпичи, создал нетленные краски, грациозные узоры, мощные колонны… И в то же время думал: почему сегодня все это отошло в прошлое? Почему не воздвигаются подобные здания и памятники? Неужто и впрямь оскудела наша земля талантами?..

Эти же чувства вызвало у меня сейчас и здание медресе Абдуллы-хана. Более четырех веков назад — в 1567 году — оно было построено, и вот стоит до сих пор, и так же голубеет, подобно летнему небу, эмаль на его колоннах, и так же радуют взор причудливые узоры.

Сколько мечетей! Сколько медресе! И каждое сооружение обладает только ему присущей, неповторимой прелестью, своей немеркнущей красотой. Узорная кладка стен поражает неожиданностью выдумки; порталы в разноцветной эмали, куполообразные окна, мозаичные купола; бассейны, выложенные изразцами и