Фаина Гримберг - Хей, Осман!

   - Ты им скажи, что я устал с дороги, - спокойно распорядился Осман. - Передохну, потом буду говорить с ними. Румская ракы - виноградная водка есть у нас?

   - Есть, - отвечал Гюндюз.

   - Прикажи, чтобы подали в мою комнату; знаешь, куда. И орехи пусть принесут. Я устал с дороги. Жене моей дали знать о моём возвращении?

   - Она знает...

   - Это хорошо. Ещё скажите ей, что я цел и невредим!

   - Скажем, скажем...

Осман выпил ракы, несколько чашек, сам наколол орехов, кидал сладкие ядрышки в рот из горсти... Потом лёг и спал какое-то время. Спал без снов, было чувство полного покоя, будто жизнь давно уже установилась и шла, текла, как надобно...

Проснулся бодрым. Вышел к посланным, уверенный в себе, даже равнодушный. Они были смущены, говорили сбивчиво, просили прощения, просили Османа быть вождём. Осман слушал, молчал. Молчание его смущало их, он знал это. Ощутил себя мощным, тяжёлым, будто древний идол - внутри камень, снаружи камень... Посланные высказали всё, смолкли смущённо, заробели... Тогда он и сказал кратко, что согласен быть вождём...

   - Если вы все согласны подчиняться мне беспрекословно. Подумайте хорошо! Жизнь ваша будет не такая, как при моём отце Эртугруле. Я не добрый, не такой, как он! Легко не будет вам...

Посланные загомонили. Те, что помоложе, повторяли вновь и вновь, глядя преданно:

   - Мы все согласны, на всё согласны. Новая жизнь нужна всем нам. Мы окрепли давно. Нам Тундар не нужен, задницы просиживать не хотим. Мы - с тобой! Будем слушаться тебя...

Осман, Сару Яты и Гюндюз жили теперь то в крепости, то в становище. Семьи их оставались чаще всего в Ин Хисаре. Жены Сару Яты и Гюндюза привыкали понемногу к житью в домах. Они слушались Мальхун, но Мальхун никогда не кичилась тем, что является женой вождя, никогда не была чванливой. Мать Османа жила только в становище, никогда не приезжала в крепость...

ЧАЩА И ЧАША - ЛЕТЯЩЕЕ ВРЕМЯ

Наедине с Мальхун был Осман ласков; говорил мало, но искренне ласково. Что-то мешало предаться ласкам молодой жены безоглядно. Что-то? Осман знал, что это! Часть его существа, всего его существа, ушла, ушла в то, что он сделался вождём, настоящим вождём. Порою ему казалось, будто он - словно сказочный богатырь; тело его - человеческое, из мяса и костей, а ноги - из камня... Мальхун любила его, льнула к нему; но она не была беспомощна; не для того припадала к мужу, чтобы просить, ждать от него защиты, внимания. Она просто была, оказывалась рядом с ним, когда это нужно было ему, всему его существу; тогда он неизменно ощущал, что она - с ним, она - его, как неотъемлемая часть его, как его плечо, его рука. Первое время после того, как он сделался истинным вождём, ему казалось, что Мальхун понимает его, Михал понимает его; но однажды Осман понял, что ему ведь и не нужно, чтобы его понимал кто бы то ни было; у него совершенно нет потребности делиться с кем бы то ни было своими мыслями-замыслами, намерениями-подозрениями. Ему было всё равно, будет он жить или умрёт, сколько проживёт, убьют ли его внезапно заговорщики, будут ли сподвижники-ортаки поддерживать его... Он замкнулся в спокойном естественном своём одиночестве и шёл своим путём...

Он приходил к Мальхун с теплом, с радостью, добрый, говорил ей старинными словами:

   - Бяру гялгил башум бяхти эвюм тякти... - Приди сюда, счастье моей головы, опора моего жилища...[263]

Осман выполнил своё обещание: Мальхун теперь жила в доме, выстроенном особливо для неё. Осман не хотел, чтобы его жена оставалась в жилище, хозяева которого убиты. Теперь он в душе своей презирал братьев, Сару Яты и Гюндюза, потому что их жены и дети помещались в домах, где прежде жили другие люди, погибшие при захвате крепости. Михал привёл одного грека, искусного в распоряжениях для постройки домов. Куш Михал назвал этого человека «архитектором», и Осман приказал своим людям исполнять все приказания архитектора. Тот, однако, засомневался: сумеют ли кочевые тюрки, никогда прежде не возводившие домов, хорошо слушаться.

   - Ты приказывай только, повелевай, - успокоил его Осман, - а они всё сделают! Мои слова были к ним, и будет исполнено всё!..

Архитектор не стал спорить, но уже совсем вскоре дивился послушливости подданных Османовых, как хорошо, ладно работали они, как ловили каждое слово указания, произнесённое по-гречески и переведённое им по-тюркски. Дом вышел похожим на жилище Михала, но совсем новый, чистый. Мальхун любовалась галереями и комнатами, в меру широкими ступенями деревянной лестницы... Осман хорошо вознаградил архитектора, хорошими деньгами. А жены его братьев и ближних приближенных, желая подражать супруге вождя, принялись досаждать мужьям, выпрашивая новые дома на место старых. И так и вышло. Начали сносить, рушить старые дома и ставить на их место новые. Архитектор сделался богат, поселился в Ин Хисаре, а вслед за ним поселились там и греки-златокузнецы, и ткачи тонких тканей. Для правоверных была поставлена мечеть, и новый был в ней имам, совсем юный выученик медресе в Конье. А для греков построена была церковь. Никто не возражал, ни с той, ни с другой стороны, против подобного соседства. Все воодушевлялись мыслями о совместном житье-бытье. Осман изредка ронял короткие слова о грядущей великой общности, о державе славной... И чем кратче говорил, тем более воодушевлял людей...

Мальхун встречала Османа в новом жилище, служанки её были бесшумны и неприметно делали своё дело. Деревянные резные стены; ниши с посудой золотой и серебряной, низкие стольцы, ковровые и кожаные подушки - всё чистотой сияло, манило домашним теплом, к отдыху и спокойному веселью располагало. Тонкие, голубые, золотистые, красноватые, алые переплетения узоров ковровых устилали полы. Более всего Мальхун любила дорогие персидские ковры, широкие, словно реки... Старинные румские кувшины и чаши услаждали взор. Осман любил рассматривать вычеканенные по серебру изображения голоногих и голоруких мужей в шлемах, как они бились копьями, мечами, прикрываясь щитами, выставляя вперёд клинышки бородок...[264] А на поверхности других чаш полунагие девицы плыли по волнам верхом на морских чудищах чудных... К серебряным мискам-соханам полагались в доме Мальхун и ложки серебряные с черенками витыми золочёными... А вечерами являлись с тёплым жарким светом бронзовые светильники на цепочках, один - в виде сказочного чудища-грифона сделанный, другой - в виде верблюда, а и прочие - видом своим звери, птицы с крыльями раскинутыми... Мальхун приказывала подавать баранину, приправленную чесноком и горчицей; утрами кормила мужа белым овечьим сыром, яйцами варёными, молоком козьим. Подавались также: свёкла, горох, яблоки, виноград, инжир, гранаты, медовые пироги... Осман подумывал уже о том, чтобы приохотить своих людей к оседлой жизни, к возделыванию земли и выращиванию злаков... «Мысли у меня, однако, - подумывал Осман, - крамольные для кочевника. Отец Эртугрул, тот понял бы меня, а вот мать никогда не поймёт!..» Ну а сам Осман? Разве он не понимал, что всё это одна лишь видимость, почти что мнимость - всё это мирное, покойное... А будет, будет, предстоит и кровь, и обиды, и тоска неизбывная, и горе, горе, и одиночество, одиночество...

Узнав о том, что её сноха ждёт ребёнка, мать Османа принялась упрашивать сына, просить, чтобы он привёз Мальхун в становище:

   - У моей невестки нет матери! Кто наставит на путь? Кто укажет, как надобно вести себя, что делать надобно, чтобы родился мальчик? Я - свекровь! Я должна беречь твою жену, мою невестку...

Осман соглашался с матерью, но под конец её речи сказал коротко:

   - Я хочу, чтобы мой сын, мой первенец родился в моей первой крепости.

   - Я родила тебя в юрте, а вырос ты не хуже франкских и румских правителей! Султаны Коньи рождались в покоях дворцовых, а мой сын будет править их владениями!..

   - Ещё далеко до этого, - сухо отозвался Осман. - Быть может, я и не доживу...

   - Сыновья, внуки твои доживут!

   - Для этого надо прежде всего позабыть житье в юртах.

   - А я слыхала, будто монгольские правители жили в юртах, не изменяли заветам предков...

   - Оттого и правление их оказалось нестойким, и не пошёл от их корня великий народ. А от моего корня - пойдёт, верю!..

Осман предложил матери приехать в Ин Хисар, но она наотрез отказалась и всё же упросила его привезти в становище Мальхун, хотя бы не на такое долгое время...

Она обвешала одежду и юрту Мальхун оберегами - голубыми бусами, волчьими зубами, пучками сушёной травы. Тут же поместились и лоскутки бумаги с написанными на них молитвами, зашитые в матерчатые мешочки.

Осман и сам отправился тайком к источнику, вода которого почиталась священной. Он совершил намаз и по обычаю сунул руку в расщелину. Полагалось поймать пальцами любую живность, не видя, и съесть живьём. Ему попалась чёрная змейка, сунул её в рот и размолов зубами белыми, проглотил[265].