Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

сиденье дивана, и она ссутулилась, не в силах поднять голову и взглянуть в лицо матери. «Неправда! Неправда!» – хотела она крикнуть, но рядом стояла мать и говорила, говорила о каком-то Рослякове, о Томском медицинском институте, о Енисейском леспромхозе, где родилась Лика. И как Рослякова арестовали августовской ночью, и мать осталась одна в казенной леспромхозовской квартире, и ее потом выселили как жену врага народа, и она покинула Енисейск…

– Ни денег у меня, ни знакомых, ни родных – решительно ничего не было. Я не помню: куда ехала на теплоходе? Зачем ехала? И где остановлюсь. Тут, в городе, живут Иванчуковы. Сын Иванчуков, инженер, работал год в Енисейске и жил в нашем доме. Когда Рослякова посадили, я приехала к ним. Они меня дальше порога не пустили. Какой ужас, боже мой!.. А вот теперь, когда прошел Двадцатый съезд партии, сам Иванчуков встретил меня в городе и сказал, что еще в прошлом году он получил письмо от Рослякова из Хабаровска и что меня разыскивает Росляков. Ты представляешь?

Мама говорила поспешно и беспорядочно, перескакивая с одного на другое.

– Ты понимаешь, Лика, какое счастье?

Лика ничего не могла ответить.

– Я в тот же день – телеграмму в Хабаровск и получила ответ на главпочтамт. Потом послала письмо авиапочтой и все написала про Иванчукова и как он меня обманул.

– Кто обманул?

– Иванчуков! Он тогда сказал, что Рослякова нет в живых и что мне надо бежать из города. Мерзавец! И он сейчас, как ни в чем не бывало, работает на большой должности в тресте. Подлец! Вот приедет твой отец, он с ним поговорит.

Лика подумала: какой отец? Илья Васильевич или тот Росляков, про которого она впервые слышит?

– Сегодня я говорила с ним по телефону…

– С кем? – вздернула брови Лика.

– Ах, боже мой, с твоим отцом!

– Ты сказала папе про Рослякова?

Мать всплеснула руками.

– Я же сказала: твой отец Росляков! Андрей Витальевич Росляков! Он твой настоящий отец, и другого у тебя нет. И я с ним говорила по междугородному телефону. Я его сразу узнала по голосу, будто не прошло восемнадцати лет!.. Боже мой, восемнадцать лет!.. Какой ужас!.. И он спросил про тебя. Я сказала, что ты кандидатка на золотую медаль и что поступишь в архитектурный институт. Как он обрадовался, если бы ты знала!

Лика ничуть не обрадовалась. Притихла и опустила голову.

– У него была любимая песня: «Мы дети тех, кто наступал на белые отряды и кто патроны подавал, сам шел на баррикады». Он ее пел вечерами. Помню, он нес тебя из роддома и все время говорил: «Дочь будет архитектором и построит дома-дворцы, в которых люди будут жить при коммунизме». Да, да, Лика. Он мечтал, что ты будешь архитектором. Тебе и учителя говорят, что ты лучше всех рисуешь. Вот какой был твой настоящий отец! Я как сейчас вижу его. У нас была красивая жизнь, замечательная. Сколько я потом выплакала слез, если бы ты знала!.. О, скорее бы он приехал. Он обещается к Первому мая. Мы его будем ждать, правда? И встретим цветами. Он очень просил, чтобы ты пришла поговорить с ним по телефону. Хочет услышать твой голос. Жить, жить бы нам вместе! И ты, и он, и я!..

– А как же папа?

Мать словно окунулась в холодную воду. Есть у Лики папа! Не Росляков, которого она не знает, а Илья Васильевич Зыков, механик теплохода…

– Я не Рослякова, а Зыкова.

– Зыкова?

Мать открыла свою черную лакированную сумочку с медными застежками и подала дочери пожелтевшую от времени бумажку, прорванную на сгибах.

– Прочитай. Твоя настоящая метрика. Первичная! Я ее тогда сохранила и получила повторную, когда Зыков записал тебя на свою фамилию.

Вот как! У мамы, оказывается, давным-давно все обдумано и приготовлено. И метрику первичную сохранила.

С предельной ясностью записано черной тушью:

«Гр-ка Рослякова Гликерия Андреевна. Родилась 17 марта 1938 года – семнадцатого марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года, о чем в книге записей актов гражданского состояния за 1938 год 25 числа марта месяца произведена соответствующая запись за № 231. Отец – Росляков Андрей Витальевич. Мать – Рослякова Варвара Андреевна…»

Все смешалось и перепуталось в голове Лики. Пепельного цвета метрика с государственным гербом в заголовке мелко и противно дрожала в руке. Лика перечитала ее трижды…

– Я… я… ничего не знала!.. Как же, а? А – папа? Как же папа? – лепетала Лика, не в силах взглянуть на мать. Ее, Лику, восемнадцать лет обманывали! Восемнадцать лет она целовала чужого человека, искренне веря, что он – ее единственный отец, ее милый папа – механик теплохода, труженик. А он ей вовсе не отец, а отчим, что ли.

– У меня же паспорт на Зыкову?

– Ах, боже мой! Успеешь сменить паспорт.

Лика насупилась, что-то соображая.

– А – душу? Душу как?

– Что – «душу»?

– Как ее сменишь, душу? Сердце? А? Как? Нет, нет, мама!.. Ты подумай: как я могу отвернуться от папы – от Ильи Васильевича? Он для меня единственный папа!..

– Ты же сейчас все узнала. Что еще?

– Что узнала?

– Про отца. Или ты деревянная? Твой отец, Лика, не такой уж плохой человек! Ты его еще узнаешь.

– Тогда… тогда… как ты вышла замуж второй раз?

Мать с досады хрустнула пальцами.

– А ты знаешь, в каком я тогда была положении? Ты знаешь, что такое без угла и без куска хлеба? Я все это пережила в ту страшную осень.

Лика ничего не сказала матери – она еще не умела высказать свои собственные мысли, да и мать была слишком взволнована. Шли дни, недели. Лика ждала отца из Подтесовой – другого знать не хотела. Когда пришел теплоход, мама не пошла встречать отца…

Семья вдруг сразу распалась, будто ее и не было. Папа жил в своей комнате, мама в своей. Лика с тетей Клавой. Редко домочадцы собирались даже у телевизора. Если к телевизору подсаживался Илья Васильевич, мама уходила к себе. Лика рвалась и к тому, и к другому, а соединить разорванную нить семьи никак не могла. Отец заботился о ней по-прежнему; мама занята была только ожиданием Рослякова.

Когда в городе появился инженер Росляков, Лика не пошла с мамой в номер гостиницы, где он жил.

– Откуда мне известно, что он за человек! – сказала она матери. – Я-то ведь не знаю Рослякова. Он – твоя жизнь. Твоя! Если ты столько лет молчала, то я не понимаю, зачем ты его воскресила сейчас? Совершенно не понимаю. Я могу тебе поверить – я знаю, тебе было очень трудно, конечно. Ты столько пережила! Но я-то твоих переживаний не знала. Я-то в стороне была. Ты сама поставила