Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

свой след, но и продолжало существовать и двигаться лишь одной ей понятными путями.

– Они ведь вместе воевали? – однажды спросила она.

Митя кивнул.

– А где? И долго?

– Как я понимаю, долго, – ответил он. – А вот где – не знаю. Дед ушел в самом начале войны, а вернулся, когда уже все кончилось. Спрошу маму.

Спросил в тот же вечер.

– А я, по-твоему, откуда должна это знать?

Митя удивился. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что она не совсем такая, как он думал раньше. Ему всегда казалось, что Аря преувеличивает.

– Не знаю, – сказал он. – Это же твой отец. Он прошел самую страшную войну в истории человечества, и ты никогда об этом не спрашивала?

– Я была девочкой. И, как нормальная девочка, войной я не интересовалась. Даже в «Войне и мире» пропускала все военные сцены.

– Все равно не понимаю.

– Просто мы вас страшно избаловали, – ответила мама, – вот у вас на все и хватает времени.

Митя пересказал это Кате, она взглянула удивленно и пожала плечами.

– Они странные люди. Не твои. Прости. Странные вообще. Мои еще хуже. Но если твои ничего не знают, давай я попробую поговорить с отцом. Он же вроде бы почти военный. Хотя тебя и не любит, конечно.

Тем большим было Митино удивление, когда она ему позвонила и коротко сказала:

– Приходи.

На этот раз Сергей Петрович позвал его в гостиную. В его присутствии Митя здесь никогда не был.

– Воевали, – сказал Катин отец так, как будто Митя в этом сомневался. – И твой дед моим отцом даже покомандовал. Такие уж были времена.

Прозвучало это крайне неприятно, и он увидел, что Катя немного сжалась. Но как раз Митю это оставило почти равнодушным, он хотел услышать про деда.

– Но вот узнать ты хочешь совсем не главное.

– А что я хочу узнать? – чуть удивленно спросил Митя.

– Ты хочешь услышать, как бегали, как стреляли, как прятались от снарядов или подрывали танки.

– Не думаю, – ответил Митя. – Они же были танкистами.

– И это не важно. Все это мелочи, и они забудутся. Даже не важно, как выжили и за что получили ордена. Не важно, во что они верили или не верили.

– А что важно? – все еще непонимающе спросил Митя.

– Важно, за что они воевали. – Сергей Петрович закурил. – А воевали они за великую Русскую империю на пике своего красного могущества. Между Рейном и Волгой есть место только для двух стран, и они-то и сошлись в той войне. Вот это самое главное.

Поскольку он говорил спокойно, Митя подумал, что пора столь же спокойно начинать собираться.

– Тебе этого не понять, – заметив его движение, значительно более резко продолжил Сергей Петрович, – потому что для тебя все это чужое. Иначе и быть не может. На тебя за это и сердиться невозможно. Это кровь. Есть мы, нет нас, что тебе до этого.

Митя оглянулся на Катю, но она каким-то помертвевшим взглядом смотрела вглубь светлого июньского неба за окном.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он, стараясь не обращаться к ее отцу.

Но тот продолжал говорить:

– Почему ваши так ликовали, когда всем этим мелким ублюдочным странам позволили разбежаться к их заморским хозяевам? И почему теперь ваши так молятся на какую-нибудь Эстонию? Не только же потому, что там чище подметают и полно бывших эсэсовцев? Потому что она на нашей земле.

Митя встал и теперь уже молча повернулся к двери.

– Да ты подожди, раз уж пришел. Рано еще. Что, правды боишься? Почему ваших было так много и в семнадцатом, когда Россию рвали на куски, и лагерями ваши заведовали, и сейчас, когда взялись за то же самое? И всегда, заметь, на одной стороне. Потому что мы для вас чужие, расходный материал, что для революции, что для всемирного примирения.

– Мы пойдем, – сказала Катя, тоже вставая.

– Ты ведь зачем пришел, – продолжал ее отец, уже переходя на крик. – Ты же пришел послушать, как еврей русским дворянином командовал. Я тебя сразу раскусил. Не такие уж мы тупые, как вы думаете, хоть и наивные.

Они стояли на улице, и Катя плакала. Митя впервые видел ее плачущей. Было тепло, и он гладил ее по волосам. Попытался ее обнять, но она отстранилась.

– Он сошел с ума. Они все сошли с ума, – сказала она, потом вдруг замолчала. – Но так не бывает. Они нормальные. И все так и должно быть. Это, наверное, мы с тобой взяли и сошли с ума.

« 7 »

Лето девяносто первого года было последним летом весенних восходов и закатов. Для ленинградского севера эти закаты были неожиданно яркими и еще более неожиданно горькими. Но для них с Катей они так и оставались почти что бесконечно счастливыми. Катя упрямо отказывалась собирать волосы резинкой и уж тем более заплетать их в некоторое подобие косы, как настойчиво требовал ее отец; ветер с залива, часто сильный, несмотря на лето, раздувал ее волосы, и, если неловко повернуться, они попадали в глаза и в рот. Почти автоматическим движением Катя отбрасывала волосы за спину, и они вспыхивали скользящими искрами солнца. Ни она, ни ее родители уже два года не ездили никуда, кроме дачи под Лугой, которую она не очень любила и где в основном читала на веранде, так что теперь ее светлая, без тени загара кожа казалась еще белее, белой почти как бумага.

Грация города все еще отражалась в светящейся недосказанности воды, но окружающий мир, уже не год за годом, а месяц за месяцем, даже неделя за неделей, все быстрее погружался в чернеющую и все более беспросветную разруху. Краска фасадов покрывалась грязью и трещинами, асфальт тротуаров был разбит почти повсеместно, улицы местами перекопаны, но так и не приведены в порядок, а заходить в проходные дворы становилось все страшнее, даже днем.

Большинство магазинов были практически пусты, а у немногих, где, вероятно, что-то «выбрасывали», толпились длинные озлобленные очереди, перегораживавшие тротуары и с шумом переругивающиеся. Почти все из того, чего не было в магазинах, легко находилось в «кооперативах», даже внешне уже не вызывавших никаких ассоциаций с традиционными представлениями о рабочей или крестьянской кооперации, но зато наводивших на мысли о теперь уже, видимо, отброшенном за ненадобностью уголовном кодексе. Из некоторых кооперативов доносились соответствующие песни, про убийства, грабежи, тюрьмы и женщин из ресторанов. Многие, в том числе и самые любимые, городские кварталы все сильнее хотелось обходить стороной; в городском воздухе висела тяжелая и давящая горечь. А еще, видимо, появился новый социальный класс, и, судя по всему, в нем уже выработались свои собственные прослойки, от привычных уличных гопников, почувствовавших себя неожиданно уверенно и вольготно, которых хотелось обойти по противоположной стороне улицы, к гораздо более взрослым качкам в дорогих спортивных костюмах, часто с татуировками или шрамами, отиравшимся на рынках и вокруг кооперативов, до людей в дорогих иностранных костюмах и с мутными глазами серийных убийц. Если раньше об этом спорили, то теперь спорить с этим стало практически невозможно; было видно, а точнее уже бросалось в глаза, что наступают новые времена.

– Наступили, – поправила его Катя.

– Любое время меняется с болью, – ответил Митя; ответил неуверенно, а прозвучало выспренно.

Но Катя не стала на это отвечать и не стала