Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

топталась у входа, не решаясь позвонить. Наблюдая за ее улыбкой, порхающей вокруг губ, точно пугливый мотылек, но так и не садящейся на них; слыша, как она хрипло шепчет «очньпрятно», спасаясь бегством при малейшей угрозе продолжения беседы, каждый с изумлением вспоминал неукротимую силу ее сценического «я», его подавляющую, абсолютную органичность. Изъятая из защитной оболочки своего искрометного искусства, из этого бесполого символа раскрепощенной сексуальности, она оказалась совершенно беспомощной: длинные ресницы трепетали, точно усики перевернутого на спину жука.

Только однажды проявила себя иная Мэй. На мероприятии присутствовала решительная молодая девица, которая, приблизившись к актрисе, заявила:

– На прошлой неделе я видела «Бриллиантовую Лил», это восхитительно!

– Да, милая? Где?

– В музее. В Музее современного искусства.

В смятении мисс Уэст поспешила укрыться за манерной бесцеремонностью своей знаменитой маски:

– Что ты несешь, крошка? В ка-а-ком му-у-зее?

Луи Армстронг

Конечно, Сачмо забыл. Тем не менее он был одним из первых друзей автора этих строк. Я познакомился с ним, когда мне было четыре, году в 1928-м он, довольно упитанный, воинственно-счастливый темнокожий Будда, играл на борту колесного прогулочного парохода, ходившего между Новым Орлеаном и Сент-Луисом. Неважно почему, но я довольно часто плавал на этом пароходе, и для меня сладостная ярость трубы Армстронга, его по-лягушачьи, во весь рот «Приди-ко-мне-крошка» – кусочек прустовского пирожного «мадлен»: передо мной вновь встают лунные вечера на Миссисипи, тянется мутный свет приречных городов; звук речных гудков, похожий на зевок аллигатора; я слышу шум рассекаемой пароходом бронзовой реки, слышу всегда, топ! топ! улыбающегося Будду, отбивающего ногой ритм, когда он поет «Солнечную сторону улицы», и молодоженов, отплясывающих банни-хаг в салоне, потных, несмотря на тальк, осовевших от контрабандного самогона. Сэч был добр ко мне, он говорил, что у меня есть талант, что мне нужно выступать на сцене; он давал мне бамбуковую трость и шляпу с зеленой лентой и каждый вечер объявлял с эстрады: «Дамы и господа, а сейчас мы представим вам одного из славных американских детей, он станцует для вас чечетку». После представления я обходил пассажиров, собирая в шляпу пяти- и десятицентовики. Так прошло все лето, я сделался богат и самодоволен, но в октябре река стала неспокойной, луна побледнела, меньше стало пассажиров. Водным прогулкам, а вместе с ними и моей карьере пришел конец. Шесть лет спустя я написал моему бывшему, ныне знаменитому благодетелю из школы-интерната, откуда хотел сбежать, не сможет ли он устроить меня в Коттон-клуб или еще куда-нибудь, если я приеду в Нью-Йорк. Ответа не последовало, может быть, он так и не получил мое письмо – не важно, я все равно любил его и люблю.

Хамфри Богарт

Если внимательно послушать человека, то обнаружишь повторяющиеся, характерные для него ключевые слова. У Хамфри Богарта в выразительной персональной речи мелькают несказанно непечатное «bum»[71] и «professional» – два таких вербальных опознавательных знака. Человек в высшей степени моральный – кто-то, слегка преувеличивая, назвал бы его чопорным, – он использовал «профессиональный» в качестве платиновой медали для тех, чье поведение одобрял; а слово «подлец», награда со знаком минус, он произносил с почти пугающим неудовольствием. «Мой старик, – сказал он однажды о родном отце, уважаемом нью-йоркском враче, – умер, оставив десять тысяч долларов долга, который мне пришлось выплатить до последнего цента. Он не обеспечил ни жену, ни детей. Пройдоха». Этим же словом он окрестил тех, кто обманывал своих жен и жульничал с налогами, всех нытиков, сплетников, большинство политиков и писателей, пьющих женщин и женщин, презиравших пьющих мужчин, но прощелыгой номер один был тот, кто отлынивал от работы, кто, строго говоря, не был «про» в своем деле. А он, видит бог, был. Да, он мог играть в покер до рассвета и пить бренди за завтраком, но всегда являлся вовремя на съемочную площадку, уже в гриме, и исполнял свою роль до последней запятой (всегда играл одну и ту же роль, само собой, но ведь нет ничего труднее, чем блестящие повторы). Так что в Богарте не было ни на йоту жулика-пройдохи. Он был актером без теорий (ну разве что с одной: получать высокие гонорары), без надрыва, но с темпераментом. И поскольку понимал, как важна для артистического выживания дисциплина, он продержался и оставил след.

Эзра Паунд

Родился в 1885 году. Провинциал из Айдахо. Преподавал в колледже. Откуда был изгнан за «чрезмерную склонность к богемному поведению». Вскоре нашел утешение среди родственных душ за границей. В двадцать три года, сидя впроголодь на одной картошке в Венеции, выпустил «A Lume Spento»[72] – первый сборник стихов, из которого вспыхнула пламенная дружба с Йейтсом, заметившим: «Грубый и задиристый, он постоянно оскорбляет чувства людей, хотя в нем, мне кажется, есть некая гениальность и безграничная благожелательность». Благожелательность – это еще мягко сказано! Между 1909 и 1920 годами, живя сначала в Лондоне, а потом в Париже, он настойчиво содействовал чужим карьерам (именно Паунду посвятил Элиот «Бесплодную землю», и именно Паунд добыл денег, позволивших Джойсу завершить «Улисса»). Его великодушие вынужден был признать даже Хемингуэй, который не так уж часто хвалил кого-то за доброту. «Итак, – писал он в 1925 году[73], – у нас есть Паунд – крупный поэт, который тратит на свою поэзию, скажем так, лишь одну пятую часть времени. Остальное же время он старается способствовать успеху, как материальному, так и творческому, своих друзей. Он защищает их, когда те подвергаются нападкам, он пристраивает их в журналы и вызволяет из тюрьмы. Он дает им взаймы. Он продает их картины. Он организует их концерты. Он пишет о них статьи. Он знакомит их с богатыми женщинами. Он заставляет издателей покупать их рукописи. Он может ночь напролет сидеть у их постели, когда они уверяют, будто находятся при смерти, и заверяет их завещания. Он авансом оплачивает им больничные расходы и отговаривает от самоубийства. А в итоге мало кто из них удерживается от того, чтобы при любой удобной возможности не всадить ему нож в спину».

И все же он ухитрялся регулярно выпускать книжечки стихов, исторгать свои «Песни» («эпос странствий литературной души», как определила их, со свойственной ей меткостью, Марианна Мур) и делать серьезные, хотя и безуспешные попытки проявить себя в скульптуре и живописи. А потом его охватила страсть к изучению экономики («История, которая пренебрегает экономикой, – просто чепуха»), он развивал нелепые экономические концепции, которые и привели его к краху: в 1939 году, окончательно став омуссолинившимся италофилом, он начал вести на римском радио передачи, проникнутые фашистскими