Владислав Бахревский - Свадьбы

Семеро казаков принесли ковер, стали разворачивать — до конца не развернули: палата мала.

— Такого небось и у самого султана нет! — польщенный, воскликнул Шереметев.

— А может, и нет, — согласился Татаринов. — Я за свою жизнь во многие турецкие города хаживал, а такого большого ковра не встречал.

— Спасибо, казаки-молодцы!

— Позволь, боярин, и дьяку твоему подарок поднести. Федор Лихачев — первый наш заступник перед государем.

И в руки Лихачева приплыл длинногорлый серебряный сосуд, с чеканкой, с глазастыми сапфирами, сердоликами и с крышечкой из темно-синего бадахшанского лазурита.

У Лихачева даже голоса прибыло, позвончее стал.

Подарки убрали, и на большое длинное лицо Шереметева вернулась тяжесть и строгость неумолимая.

— Государь знает, что Войско Донское просит его, государя, принять под руку город Азов. Но скажите, коли турки придут к городу со всей турецкой силой, будут ли казаки сидеть в осаде или покинут крепость?

Татаринов ответил не задумываясь:

— Казаки сидеть от турок будут накрепко. Это промеж нами решено.

— Но будут ли казаки сидеть в крепости, если турки дадут за нее большой выкуп?

— Боярин, мы за город Азов, отбирая его у турок и защищая от хана Бегадыра, кровью заплатили. Против цены крови никакие деньги не устоят.

— Спасибо за умное слово, атаман.

Шереметев сделал вид, что глубоко задумался, и в разговор осторожно вступил дьяк Федор Лихачев:

— Великий государь думает о вас, казаках. Помнит вас. Он уже отставил несколько воевод, которых мы ему предлагали послать вместе с войском в Азов, для обережения его…

— Каких таких воевод? — прервал дьяка Татаринов. — Нам воеводы не надобны! Мы — казаки!

Шереметев поднял на Татаринова свои маленькие, чудовищно медленные, когда того хотел хозяин, глаза.

Атаман выдержал взгляд, не пыжась, и Шереметев оценил это.

— Неужели ратные люди Азову не надобны?

— О ратных людях на кругу бить челом государю не наказано! — отрубил атаман. — Казаки наказывали у государя хлебных припасов просить да зелья ружейного и пушечного. У нас в Азове набралось три сотни пушек. Мы от хана отсиделись и от любого другого войска отсидимся.

Атаман так принажал на «любое» войско, что Шереметев даже отвернулся от разговора. Атаман и это испытание выдержал. Правда, тона поубавил.

— Приходили к нам в Азов два турецких корабля торговать. И мы торговали. Турки лук привезли, чеснок, сафьян, сапоги, и мы им отдали их турецкий полон.

— Будут ли вновь крымские татары приступать к Азову? — спросил Лихачев.

— Война будет, — сказал атаман и взъерошил большим и указательным пальцами длинные, как у жука, усы, — Может, и татары опять смелости наберутся, но эти воевать долго не умеют. Мы турок, боярин, все выглядываем, а ко- ^да они в гости будут, кто же знает… Покуда Мурад-султан Багдада не возьмет, у нас жизнь в Азове не переменится.

— А татары, говоришь, могут опить в одиночку прийти?

— Могут. Ногаи бегут от Бегадыра. С нами сын Иштерека приехал, Саим-мурза, под руку государя проситься.

Шереметев улыбнулся вдруг.

— Поперек горла костью ваш Азов и татарам и туркам. Ох, сорви вы головы!

Казаки, молчаливо сидевшие на лавках, задвигались, заулыбались.

Шереметев встал, давая понять, что разговор закончен.

— Спасибо, казаки, за службу! Ждите, скоро государь позовет вас к себе.

Казаки откланялись. Вместе с ними, провожая, вышел дьяк Лихачев.

— Хороши подарки! — шепнул Татаринову. — Спасибо, атаман. Похлопочу за вас.

На отпуске станицы Михаила Татаринова государь задал казакам все тот же вопрос:

— Будет ли Войско Донское сидеть в осаде, если придут турки?

Москва недаром задавала этот вопрос. Москва хотела точно знать, есть ли у нее на юге щит для турецкого ятагана.

— Великий государь! Казаки в Азове будут сидеть накрепко! Клянемся тебе, великий государь! — выкрикнул единым духом Татаринов и грохнулся на колени. Все посольство, как единый человек, тоже опустилось на колени, склонив головы перед российским троном.

У государя на глаза слезы навернулись.

— Встаньте, казаки! Верю вам!

Покосился на Шереметева: вот, мол, как все хорошо идет.

— Казаки, вы просили хлеба и пушечного зелья. За то, что вы отсиделись от крымцев, мы жалуем Войску Донскому шесть тысяч рублей, тысячу четей толокна, двести четей круп овсяных, сто пудов зелья пушечного, двести пудов — ручного, двести пудов свинца и триста штук железных ядер.

Казаки поклонились.

— Тебе, атаман Татаринов, мы даем за верную службу двадцать рублей и десять аршин камки куфтюр и сукно лундыш, а вам каждому по одиннадцати рублей и по английскому сукну.

Казаки опять поклонились.

— Есть ли у вас еще какие просьбы?

— Великий государь! — откликнулся Татаринов. — Благодарим тебя за государскую щедрость. Нам больше ничего не надо, а надо нашим церквам. Книг у нас церковных нет. Смилуйся, пожалуй нас книгами. Да и попов у нас мало.

— Книги и попов мы пошлем, — ответил государь.

Казаки были допущены к царской руке и в тот же день

отправились в долгий обратный путь.

В Москве

Глава первая

Над вечернею Москвою остановилось пышное розовое облако. Был последний день июля. Люди привыкли блаженствовать в тепле, но уже подсыхали на тополях листья, резвее стали ветерки, все еще теплые, парные. Рекою сильно запахло, ивами, осенью.

Коротать время дома в такие вечера скучно, и царь Михаил Федорович вместе с сыновьями Алешей и Ваней пришел в Кремлевские верхние сады посидеть на скамейке.

В Замоскворечье мычали коровы, летали стрижи высоко над крестами церквей. Солнце, закатываясь, замерло на миг между землей и облаками. И облако теперь золотилось нежно, благодарно, а земля золотилась парчово-тяжело.

— Завтра праздник! — сказал Алексей.

— Какой? — спросил младший, Иоанн.

— Происхождение честного и животворящего креста господня. А второй праздник завтра — всемилостивого Спаса.

Михаил Федорович погладил Алексея по голове, все-то знающего по божескому делу.

— Завтра батюшка в Иордань будет погружаться! — Алексей радостно поглядел на отца.

— Правда? — удивился Иоанн. — На Москве-реке?

— А ты что же, забыл, как в прошлый год было? — с укоризною покачал головой Михаил Федорович.

— Позабыл.

— Ну, теперь-то уж не забудешь. Подрос. Праздник животворящего креста — древний. Его установил константинопольский патриарх Лука. В один и тот же день случились две битвы, сынок, — Михаил Федорович обращался к Иоанну: — Греческий царь Мануил разбил сарацинов, а русский князь Андрей Боголюбский — волжских булгар. И было после битвы в греческом и русском станах дивное зрелище: от святых икон и крестов исходило сияние.

— Батюшка, а когда твои войска ходили в битву, иконы и кресты сияли? — Алексей даже рот приоткрыл, ожидая ответа.

— Нет, Алеша, не сияли.

— Оттого, что вера пошатнулась?

— Плохо мы веруем, Алеша.

— Батюшка, скажи! — У Иоанна заблестели глаза, он показал рукой на колокольни. Сколько нужно соколов, чтоб убить этих стрижей?

— А зачем же их убивать, сынок? — улыбка сошла с лица государя.

— Ну, так! Интересно.

— Это греховная мысль, сынок.

Солнце закатилось, вечер потускнел. Государь встал:

— Идемте на молитву, дети!

С 1 августа начинался Успенский пост, и праздничная трапеза у царя была постная. В тот день на трапезу Михаил Федорович пригласил патриарха Иоасафа, боярина Федора Ивановича Шереметева, стольников Никиту Ивановича Одоевского и Никиту Ивановича Романова, обоих Морозовых, Бориса и Глеба.

На трапезу Одоевский шел вместе с Борисом Ивановичем. Трапеза была малая, но дорогая — в комнатах у царя.

Проходя через какие-то сени, Одоевский и Морозов вдруг услышали хриплый, придушенный стон. Переглянулись Морозов двинулся было дальше, но стон повторился, и Одоевский кинулся в боковую дверь.

Дюжий дворцовый мужик сидел верхом на собаке, зажимая под мышкой собачью пасть. Рядом на коленках стоял царевич Иоанн и молотком лупил по гвоздю, прибивая к полу собачью лапу. Одоевский вырвал у царевича молоток и молотком — мужику промеж лопаток.

— Очумел? А ну! Чтобы пса этого и духу не было здесь!

Повернулся к Иоанну. Царевич внимательными взрослыми глазами глядел на Одоевского.

«Запоминает», — у стольника даже ладони вспотели.

Молча поклонился царственному ребенку, вернул ему молоток и твердо сказал:

— Собака — божья тварь, царевич.

— Бояре — тоже божьи…

«Какое у него белое, неживое лицо», — сказал себе Одоевский, вздрагивая спиною.