Владислав Бахревский - Свадьбы

А всего-то в этой «тьме» было тридцать отрядов, по двадцати казаков в каждом.

Побежали татары, им показалось, что на них напало не шестьсот казаков, а все шесть тысяч.

Вытер слезы запорожец Крошка. Обнял железного Осипа и поцеловал его.

А Осип молчит. Глядит на битву и молчит. Рукой взмахнул.

Ушло в поле еще две сотни. Отряд врезался в татарскую лохматую капусту и рассек ее надвое, обнажив дорогу к ханскому шатру.

А тут вдруг грянули дружные ружейные залпы. Это подошли астраханские стрельцы, посланные воеводой за языками.

— Русские идут! — в страхе кричали татары.

Нежданная это была помощь, но победителю везет.

Хан Бегадыр шатра своего в подарок азовцам не оставил, успел свернуть, но бежал не оглядываясь.

На следующий день в Москву отправилась легкая станица известить царя о победе. Наказным атаманом поехал в Москву вернувшийся из похода Мишка Татаринов.

Глава шестая

19 июля 1639 года в Столовой избе Кремля Земский собор думал об измывательстве крымского хана над государевыми послами Фустовым и Ломакиным.

Земство кипело. Ладно бы посадские или крестьянство — думные люди засучивали рукава.

Наглые крымцы вместе с полуживыми русскими послами прислали своего посла аталыка Осана. Осан-де русских в Крыму жалел, в Москве такого не обидят, да и деньги ему надо с Фустова и Ломакина получить, не ссудил бы аталык деньгами послов — нуреддин замучил бы их до смерти.

— Учинить над татарвою то же, что они над нами! — клич висел как топор, и потому, благословив земство, первым негромко и рассудительно говорил патриарх Иоасаф.

Говорил нарочито скучно и долго, чтоб утомить собор, дремой обуздать страсти. У гнева глаза — в одну точку, государские дела требуют осмотрительности.

Патриаршую речь собор вытерпел, но думные сказали:

— С послами татарскими сделать то же, что крымский царь делал в Крыму с русскими. Крымскому царству пора дать урок. Воевать с крымцами думные готовы, не щадя живота.

Стольники, стряпчие, дворяне московские тоже крикнули:

— Рады стоять за русскую правду, не щадя голов своих.

Купцы сказали:

— Посылку казны крымскому царю прекратить, расходовать ее на служилых людей, которые стоят против басурман. Платить ли, нет ли по вымученным с послов кабалам — государева воля, а над татарскими послами чинить то же, что учинили в Крыму над русскими. Для памяти.

Духовенство вопрос об отмщении отклонило: духовенству о том говорить непригоже. Платить ли государю по вымученным кабалам или нет — дело государя, но можно и заплатить: казна не оскудеет. В дальнейших же поминках — отказать. Деньги тратить на укрепление порубежных городов.

Поздно вечером татарскими делами занялся и государь. В царевой комнате сидели князь Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, патриарх Иоасаф и сам Михаил Федорович.

Распоряжался в разговоре князь Черкасский, Шереметев грубоватые решения канцлера будто бы оглаживал только, а потом вдруг становилось ясно, Черкасский хотел, может быть, того же, да не теми средствами. Патриарх и государь молчали.

Аталыка Осана решили попугать: мол, ни корму тебе, ни питья — и под замок. Вымученные 1900 рублей надумали отдать, пусть хан видит: русский царь не мелочен, у него одна забота — о мире. Поминки государь будет посылать, но отдавать казну русские впредь будут на размене послами.

Михаил Федорович, глядя в окошко, сказал, выслушав все это:

— Хорошо придумано. Спасибо вам за труды. Я со всем согласен, только вот 1900 рублей посылать хану не надо.

Как бы он на следующий год вдвое против этого не запросил.

— Великий государь… — начал Шереметев.

— Нет, нет! — остановил его безвольным жестом Михаил Федорович. — Так будет лучше, как я сказал… Иван Борисович, глянь-ка, у тебя глаза острые, не зарево ли?

— Зарево, государь.

— Это где же?..

— Должно быть, в Скороде, на Яузе.

— Господи помилуй! — патриарх перекрестился. — Опять Налейка горит.

— Вот уж воистину — Налейка! — усмехнулся Шереметев. — Где пьют, там и горит.

Пошли смотреть пожар. Поднялись на Ивана Великого.

Тревожно звякали колокола. Металось пламя, пламя захлестывали то ли тени, то ли клубы дыма. Слышался треск, плач, крик пожарных.

Горело в Москве часто, но такой пожар был событием.

— Всю слободу охватило! — всплескивал руками патриарх. — За грехи, на соборе мести требовали татарам, вот и наказаны.

Князь Черкасский ушел командовать стрельцами, на такой пожар нужно целое войско.

Федор Иванович Шереметев глядел на огонь набычась, молча. Михаил Федорович молился.

На колокольню забрался Морозов с царевичем Алексеем.

Патриарх обрадовался мальчику, положил ему на плечи руки и стал нашептывать поучения.

— За грехи все это. Стрелецкая слобода горит, там ведь пьяницы все. Вот господь и наказал.

— Дальше бы хоть не пошло! — вздохнул государь. — Узнать надо, унимают пожар или нет?

Узнавать пошел Шереметев.

Вскоре на колокольню поднялся перепачканный свежей сажею, в прожженной одежде боярин Никита Иванович Романов.

— Государь, дороги огню нет. Дома вокруг пожара разобрали,

— Люди не погорели?

— Самая малость, государь. Но по миру многие пойдут.

— За грехи все это! — настойчиво повторил патриарх, мрачно косясь на одежды Никиты Ивановича.

Романов был в излюбленном немецком платье, статный, ловкий.

Глянул на патриарха — знал, как не любит отче заморское, — усмехнулся и пошел по кругу.

— На погорельцев.

Государь снял с пальца перстень, Алексей зыркнул на отца, на воспитателя глазенками и сбросил с плеч расшитый золотом кафтанчик.

— Молодец! — похвалил Никита Иванович.

— Бог тебя не забудет, отрок! — патриарх благословил царевича, хотел еще что-то сказать, но шапка была перед ним. Расстегнул мантию, снял с груди крошечный крестик и, чтоб кто чего не подумал, опуская крестик в шапку, сказал:

— Золотой, на золотой цепочке!

Оглядел прогоревшую одежду князя, покрестился.

— Слава богу! Погибло поганое платье хорошего боярина.

Никита Иванович улыбнулся и шепнул Иоасафу:

— Ваше святейшество, у меня еще две смены есть.

— Знаю, сын мой, знаю.

Наутро Никита Иванович был у царя по делам погорельцев и заодно сообщил:

— Мой дом вдали от пожара, да пока я чужое добро спасал, свое проморгал. В подголовнике деньги лежали — так денег воры не взяли, а вот сундучок с моим немецким платьем унесли.

— Диво! — царь маленько глаза потаращил да и сощурил их тотчас, вспомнил вчерашний разговор патриарха с боярином.

«Неужто?» — подумал и посмеялся про себя.

В слободке Налейка стучали топоры. В Царьгороде за белой стеной с утра шум, здесь погорельцы, торгуясь до темных кругов в глазах, покупали: кто срубы, кто готовые разборные избы — и везли к своему пепелищу строиться ваново.

Глава седьмая

По Москве ехали донские казаки. Прибыло очередное посольство. Впереди, вслед за приставом, который указывал дорогу, бывший атаман Войска Донского, победитель турок в Азове, герой Михаил Татаринов. Перед въездом в стольный град Михаил накинул поверх казачьего зипуна шитую золотом турецкую шубу, к шапке своей казачьей прицепил алмазное перышко — знай наших!

Седло на черном как ночь скакуне рассыпало алмазные брызги. Даже на шпорах у Татаринова сверкали алмазы.

Все это атаман напялил на себя и на коня своего не ради одного тщеславия. Показать Москве хотели казаки, сколь велика и великолепна добыча, взятая в Азове, грех не принять московскому царю под могучую руку столь богатый город.

Рядом с Татариновым ехал Саим-мурза, сын царька больших ногаев Иштерека.

Большие ногаи бежали из-под власти тихого кровопийцы хана Бегадыра. Стены Азова — для них крепкие стены. Казаки в обиду не дадут. И степи за Азовом привольные, травяные.

Мурзы Больших и Малых ногаев, предавшие Бегадыра, — немалый козырь казаков. Пора, великий государь, сменить гнев на милость. Думай, государь. Возьми город, пока не поздно.

Казакам отвели доброе подворье в Ордынской слободе. На московское житье отпустили содержание не скудное. Атаману на день десять денег, три чарки вина, две кружки меду и две кружки пива. Есаулу и казакам — по восемь денег, по две чарки вина и по кружке меда и пива.

В Посольском приказе Михаила Татаринова и его станицу принимал сам Федор Иванович Шереметев и думный дьяк Федор Лихачев.

Шереметев спросил о здоровье войскового атамана, о дороге: не труден ли был путь?

Атаман, в свой черед, спросил о здоровье государя, государыни, царевича и царевен и о его, боярина Федора Ивановича, здоровье, потом подарки пошли.