Отречение - Алиса Клима

Вера схватила Губину за запястье. Руки ее были холодны.

– Люба Степановна, – вымолвила она. – Помогите!

Вера странно дернулась вперед и, впившись руками в юбку Губиной, затряслась от рыданий.

– Я больше так не могу! Не могу! Я не знаю, что делать! – закричала Вера.

Она подняла на Губину лицо, не в силах раскрыть ей причины своего горя.

Губина схватила ее за плечи.

– Да ты что?! Прекрати немедленно, Александрова! Прекрати, слышишь? Возьми себя в руки. Что за девка малахольная!

Вера прижалась к Губиной, как прижимаются дети к матери, без стеснения и сомнений, а Губина, сама дрожа от волнения, неловко, но сильно сжала ее голову и повернула к себе, чувствуя, как на ее глаза тоже навернулись слезы.

– Хватит, слышишь! Жив он, жив, – порывисто сказала она. – Жив и на пути домой.

Губина только видела глаза Веры – большие, испуганные, мерцающие.

– Жив, – прошептала Вера и вдруг как-то обмякла. Она не лишилась чувств, но не могла шевелиться и только сильно тряслась.

Губина быстро сняла свой поношенный блейзер, прошедший с ней пять лет лагерей, и накрыла им Веру.

– Дура, вот дура, – бормотала она, машинально покачивая Веру в объятиях. – И откуда вас таких везут? – негодовала Губина, незаметно утирая собственные слезы.

Потом она достала маленькую бутылочку из-под валерианы из кармана пиджака и быстро влила Вере в горло водки.

– Так-то лучше, так-то лучше, – молвила она речитативом.

Вера всмотрелась в Губину, взяла ее ладонь и поцеловала. Та растерянно вырвала руку, словно ее обожгли.

– Дура ты, Александрова, чтоб тебя волки зимой в лесу съели! – рявкнула она, и Вера вдруг рассмеялась, а с ней и Губина.

Ларионов был жив. Губина утром еще получила распоряжение от Грязлова подготовиться к возвращению начальника. Несколько дней назад Ларионов отправил телеграмму, что выезжает из Москвы, и мчал в поезде до Новосибирска.

На одном из очередных застолий он, не в силах более терпеть, спросил при возможности у Берии, что ему делать – лагерь находился без командира уже долгое время. И совершенно неожиданно Берия ответил, что он может ехать завтра и получит дальнейшие указания через Туманова. Ларионов едва сдержал ликование, переспросив Берию, не стоит ли ему еще задержаться. Тот со своим обыкновенным оттенком садизма сказал, что передумал и оставит Ларионова еще на месяц в Москве, на что Ларионов ответил «так точно», после чего ему было разрешено ехать.

Только когда Ларионов сел в вагон и поезд зашипел, толкнулся и, медленно покачиваясь, стал отъезжать от Ярославского вокзала, он почувствовал, что хочет всех расцеловать и обнять; весь мир казался ему прекрасным и необыкновенным. Он, в противоположность своему настроению на пути в Москву, был радостным и возбужденным; говорил с людьми и получал от этого удовольствие. И только на подъезде к Новосибирску его снова охватило уныние.

Его возбуждение, испытанное при долгожданном отъезде из Москвы, успокоилось, и он погрузился в мысли о том, что он скажет Вере. И самое страшное для него было сказать ей о своем произведении в комиссары. Приказ был уже подписан; в Новосибирске его ожидали новые петлички. Думал он и о Лисичкиной, и о своем браке с ней. Множество раз Ларионов перемалывал все разговоры об этом, которые были и с Лукичом, и с Берией и, главное, с самим собой. Он вспоминал все то омерзение, которое испытывал, глядя на правителей своей страны, и эта брезгливость распространялась и на него самого как соучастника в мерзостях, которые те заваривали. Вера никогда не простит ему всех его в совокупности проступков. Ибо он себя простить не мог.

Когда Кузьмич забрал его в Новосибирске, сердечно поздравив с возвращением, и они уже катили в лагпункт через зеленый шумный лес, Ларионов, поглядывая на мешок с новой формой, вовсе сник. К нему вернулись его мрачность и отчужденность вместо того ликования, с которым он садился в поезд.

Приехали они в лагпункт, когда уже стемнело. У вахты нетерпеливо скулил Фараон, чувствуя приближение хозяев; воздух был пропитан ароматом пихты и трав, разросшихся уже буйно за оградой лагпункта. Вокруг стояла тишина, и сердце Ларионова в какой-то миг вновь забилось от счастья и волнения. Он был дома.

– Вот и приехали, – радостно выдохнул Кузьмич. – Отворяй! – крикнул он вахтенному и махнул рукой дозорному. – Добро пожаловать, что ли, – по-старчески прищуриваясь, сказал он хозяину, и Ларионов невольно улыбнулся, чувствуя, как замирает у него дыхание.

Фараон призывно брехал и весело вилял хвостом, дергая цепь, не дававшую ему прыгнуть в объятия родных людей. Как и в день возвращения майора из больницы, Паздеев, широко улыбаясь и не скрывая своих чувств, подскочил к Ларионову и отдал парадно честь, особенно выпятив грудь.

– Здравия желаю, товарищ майор! – выкрикнул он на весь плац.

– Вольно, – ответил небрежно Ларионов, внутренне полыхая от будораживших его чувств.

Он намял холку и уши Фараону и быстро прошел в свою избу, а Кузьмич приказал Паздееву и еще двум охранникам перенести все коробки и свертки с телеги. На крыльце уже стояла подбоченившись Федосья, улыбаясь, как кот после крынки сметаны.

– Батюшка приехал, – радостно залепетала она, пропуская Ларионова в дом. – Вот радость-то!

– Не болтай, – улыбнулся Ларионов, желая обнять ее крепко.

– Ужинать-то изволите? – спросила она, опережая Ларионова.

– Выпью чаю, – бросил он, входя в свою спальню, где все уже третьего дня было готово к его приезду.

Он быстро переоделся, умылся и попросил Кузьмича затопить баню.

– Натоплено уж. Дениска услужил, – засмеялся Кузьмич, обнажая почти беззубый рот. – Все при делах, ваше высокоблагородие!

Ларионову хотелось поскорее смыть с себя грязь; хотелось поскорее отпариться от Москвы.

В кухне Валька встретила его накрытым столом с его любимыми щами, пирогами и горячим самоваром, пыхтевшим по центру. Ларионов почувствовал необыкновенное успокоение. Он пил чай с травами, собранными тут же в лесу, ел Валькины пироги и слушал болтовню женщин и их перепалки с Кузьмичом. Он даже и не хотел участвовать в этих разговорах, а только слушать их, разглядывая родные лица в свете масляных ламп: генератор отключили, чтобы не тревожить Ларионова с дороги.

За открытым окном, а может, и в доме, пели сверчки и перепевали друг друга лягушки в овраге; комары тут же прилипли к нему, и, главное, окутывала тишина. Впервые за несколько недель Ларионов почувствовал облегчение. Ларионов знал, что оно пройдет, когда он окунется в лагерную жизнь, когда ему необходимо будет встретиться с предстоящей действительностью следующего утра, но в этот самый момент он чувствовал радость и покой, какие бывают только при возвращении человека после долгих мытарств домой.

– Скучали мы,