Иван Ботвинник - Скиф

— Пустите меня к сыну! — вторила Клеомена. — Благородный Филипп Агенорид — мой сын!

— Что-то ты не похожа на красотку Тамор, — захохотали солдаты.

— Я вскормила золотого моего господина!

— Я не родной тебе, но ты любила меня, как родного! — Филипп поднял мачеху, упавшую перед ним на колени, и велел отвезти семью Никия на корабль.

Семь дней камни Пантикапея дымились кровью. Романолюбцев, зацепив острыми крюками за ребра, вешали на стенах Акрополя. Доносчикам, выдавшим римлянам верных, рубили руки и вырывали языки… Поднявшим меч против Митридата перебивали ноги и выкалывали глаза. Не пощадил старый царь и родного сына. Совет городских старейшин присудил романолюбивого царя Боспора Махара к четвертованию.

Митридат утвердил приговор. После суда Махара в оковах и с веревкой на шее привели перед лицо Царя-Солнца. Митридат безмолвно блеснул глазами.

— Отец, — Махар опустил голову.

Митридат молчал.

— Я еще молод, — срывающимся голосом повторил Махар.

— Вижу! — Митридат зло и насмешливо скривил рот. — Чего же ты просишь, молодой клятвоотступник?

— Отец!

— Не позорь, меня этим именем!

— Царь, пощади! — Махар хотел протянуть руку, но кандалы не пустили.

— А ты щадил твой, народ, царь романолюбивый? Не дождавшись моей смерти, ты принялся торговать царством. Ради низкого властолюбия, ради кубка вина и сладкой лепешки ты пролил кровь сорока тысяч самых верных — ты погубил их при Акилисене!

— Прости! — Махар бросился наземь. — Маленьким ты любил меня… Прости!

Митридат отвернулся. Лицо его было страшно. Скованный Махар невероятным усилием поднялся и метнулся к Гипсикратии.

— Ты, женщина, он любит тебя; не допусти отца пролить кровь сына! — Махар хотел склониться перед мачехой, но, спутанный цепями, рухнул. — Мать, пожалей!

Митридат выхватил меч.

— Молчи! — бешено закричал он, оттесняя Гипсикратию! — Убью!

Стража увела преступника.

Гипсикратия обняла ноги царя.

— Молю, пощади! Всю юность я отдала тебе. Никогда не просила, теперь — молю. Пощади.

Митридат не отвечал. Она коснулась лбом его сандалий.

— Нет!

— Не ради презренного, ради тебя! Не обагряй землю и руки кровью сына!

— Нет!

— Что ужаснее детоубийства?

— Нет и нет! — закричал Митридат. — Невинную дочь свою Ифигению заколол Агамемнон, когда дело шло о благе Эллады. Я же сметаю с лица земли опозорившего эту землю!

Он крикнул Филиппа.

— Я здесь, государь.

— Преступника казнят на заре — отвечаешь головой!

— Стану с мечом у двери…

— Нет, в самом покое, у ложа преступника, с мечом наголо! У двери поставь вернейших. Так проведешь ночь!

— Государь, он скорбит о семье.

— Пусть не беспокоится. — Митридат оглянулся: Гипсикратии не было. — Жены его узнают, что старый орел стоит больше, чем молодой стервятник. Да будет чаша мести полной! — закончил он, свирепо оскалясь.

II

Филипп спустился в подземелье. Махар лежал ничком на каменном полу. «Неизбежное неизбежно: завтра он умрет, жестокость карает жестокость», — вздохнул Филипп. Он спросил у Махара:

— У тебя есть какое-нибудь желание?

— Желание жить! Только одно желание…

— Это не в моих силах…

— Ты боишься его?

— Нет, — Филипп сел рядом.

— Верю, ты никого не боишься: ты скиф. Расскажи что-нибудь. Она просила за меня?

— Да, хотя при жизни ты не раз оскорблял ее.

— При жизни… — Махар невесело хмыкнул. — Я забываю, что я уже вне жизни! Я в царстве теней. Ты тень?

Филипп не отвечал.

— Молчишь, верный пес? Молчишь, любовник моей мачехи? — Махар выкрикнул непристойное проклятие. — Всю ночь я буду оскорблять тебя, но ты — молчи, молчи! Ты бессилен. Ты должен беречь мою жизнь для палача! Пес! Пес! — Махар выбросил цепкие, мускулистые руки. — Придушу тебя..

Филипп отскочил. Обреченный истерически захохотал.

— А, ты боишься меня? Я еще жив, жив! Фарнак отомстит за меня! Фарнак… — В плаче и хохоте Махар забился на холодном камне.

Филипп неподвижно сидел, прислонясь к сырой стене. Время остановилось. Сколько еще до утра? Как тяжела стража у ложа смертника! Филиппу на минуту показалось, что не Махар, а он сам, Филипп Агенорид, ждет казни, мучительной, позорной… И не придет к нему избавитель, как тогда в плену у Анастазии. Отец убивает сына, сын жаждет гибели отца — что творится в мире, боги, боги?! Незаметно для себя он задремал.

— Спишь? — Перед ним в неверном свете факелов стояла Гипсикратия. Филипп поспешно поднялся.

— Ты?..

Царица решительно вскинула голову, прерывая его возглас:

— Царь доверил мне последние часы стражи. Ступай!

Ни о чем больше не спрашивая, зябко кутаясь в плащ, Филипп поспешил исполнить ее приказание. Он не слыхал, как, оставшись наедине с узником, молодая царица подошла к Махару. Молча разомкнула оковы и так же безмолвно указала на приоткрытую дверь.

— Мать! — Махар упал перед ней на колени.

— Спеши! — Гипсикратия накинула на плечи царевича плащ дворцового стража. — Не ради тебя, ради него… Да не станет Митридат-Солнце детоубийцей!

Махар, уже вполне очнувшись, быстро вскочил с колен, ринулся из темницы. За ним, осторожно прикрыв двери пустого узилища, вышла Гипсикратия.

Несколько мгновений она постояла у тюремных ворот, подставив лицо свежему морскому ветру, потом, тихо улыбаясь, прошла мимо окаменевшей стражи в покои Филиппа. Филипп еще не спал. Увидя царицу, поспешно вскочил.

— Не твоя вина, — тихо промолвила Гипсикратия. — Наш царь не станет сыноубийцей!

Когда Митридат прислал за своим верным стратегом, у Филиппа побелело лицо и сердце забилось резкими толчками, но он все-таки твердо решил не подвергать Гипсикратию царскому гневу, принять всю вину на себя. Да насытятся Эвмениды муками! Невиновный в побеге Махара, он заслуживал, как ему казалось, тысячи казней своей прежней беспутной жизнью… Почему он не погиб рядом с Аридемом? Не защитил Фабиолу? Он слишком любил жизнь и слишком мало ценил тех, кто любил его… Теперь пришел час гнева, час торжества вечно благих дев Эвмеиид! Нет, не в насмешку, не из желания умилостивить грозных богинь дано им прозвание «благостные». Они благостны для виновного, потому что очищают его дух муками. Они даруют душе высшие блага — вечный покой и светлое сознание искупления.

Перешагнув порог царского покоя, Филипп низко склонился перед своим повелителем. Но гнева не было на лице старого Понтийца. Насмешливо прищурясь, он спросил:

— Проспал, герой? Ну, теперь и лови его сам! — И, обернувшись к стоявшей за его плечом Гипсикратии, добавил: — Не бойся! Я не казню твоего Геракла, если он не поймает моего вепря. — Он еще раз оглядел Филиппа. — Теперь я вижу: ты был достойным другом Аридема…

Филипп обрадованно понял: поймать Махара не обязательно, надо только найти царевича, поведать ему, что гнев отца уже утих. Пусть Махар пересидит где-нибудь в горной лощине несколько дней и явится сам с повинной. Если царевич не наделает новых безумств, он спасен…

Отряд скифских всадников вскачь несся по многоцветному степному раздолью. В вышине ни облачка, лишь вдали, будто сгрудившиеся тучи, синели горы… След беглеца вел к ущельям. Высокие округлые холмы сменили бескрайнюю степь. Их бока зеленели молодой травой, но из лощин еще тянуло свежестью. Длинные языки подтаявшего снега лежали у подножий горушек. На одной из них четкие следы — не барса, не медведя. След беглеца вел в горы, исчезая в траве, снова чернел в другой лощине… Филипп дал знать своим всадникам остановиться, а сам, спешившись, пошел по следам.

Вскоре потянуло дымком. Филипп взбежал на холм. На берегу горного ручья догорал небольшой костер. У затухшего пламени понуро сидел широкоплечий человек.

— Царевич! — радостно закричал Филипп.

Махар вскочил. Дико оглянулся. Увидев царского стража, махнул ему рукой, как бы приглашая на единоборство. Филипп начал осторожно спускаться с холма. Он был уже близко, он уже видел, как царевич схватил короткий широкий меч… В знак дружелюбия Филипп поднял древком вверх свое копье.

— Царевич! Добрые вести! Царь простил…

Но Махар, оскалясь, как загнанный зверь, продолжал стоять с мечом наготове. И вдруг он направил острие меча себе в живот.

— Глупец, о глупец! — хотел крикнуть Филипп, но было уже поздно.

III

Гибель Махара не укрепила народной любви к Митридату. Когда мрачный, скорбный царь проезжал по улицам, в толпе кричали:

— Сыноубийца!

Царская стража обнажала мечи. Толпа в страхе замирала. Митридат осаждал коня и простирал руку: