Ключи Марии - Андрей Юрьевич Курков

Дверь дома снова скрипнула, открываясь. На порог вышел мужчина, следом за ним женщина, поддерживавшая под руку Рину.

Бисмарк быстро достал мобильник, сделал несколько снимков, потом увеличил картинку и снова щелкнул. Казалось, смартфон не мог сфокусировать картинку, но Олег внимательнее смотрел на порог дома, чем на монитор своего мобиль– ника.

Мужчина так и остался стоять на пороге, пока женщина помогала Рине сесть в машину. Только потом, когда машина уехала, оба зашли в дом. Свет в окнах погас. Снова стало тихо.

Бисмарк все еще стоял на козлах. Ноги ныли. Хотелось опуститься и сесть, но не на влажную доску, а в теплое и мягкое кресло.

Он пытался понять увиденное, но оно пока что не складывалось в его голове в единую и ясную картинку. Ночь. Чужой дом. Восемь или сколько там младенцев? Скорая помощь, которая их оттуда увозит? И потом другая машина увозит оттуда Рину, которая с трудом передвигает ноги! Самый банальный ответ – Рина работает кормилицей и эти восемь младенцев высосали у нее не только молоко, но и кровь! Но это ведь чушь! Зачем ночью кормить младенцев? Да и вообще, каким образом могут оказаться восемь спеленатых младенцев в частном секторе Киева у кого-то постороннего дома? Где их взяли? Куда их вернули на этой «скорой»?

Когда Бисмарк спрыгнул на землю, под ногами треснули гнилые ветви деревьев заброшенного сада.

Он спустился на Тимирязевскую и уже оттуда вызвал по телефону такси.

Водитель – молодой парень, отправленный женой на таксишные заработки – щебетал о том, как хорошо ездить по городу ночью! Нет ни пробок, ни ментов! Он щебетал и мешал Бисмарку думать.

Поднявшись на свой этаж, Олег остановился, как вкопанный. Под дверью, прислонившись к ней спиной, опустив голову на левое плечо, совершенно беззвучно и неподвижно спала Рина.

Глава 50

Краков, июнь 1941. Олесь рассказывает Арете свои неимоверные, но совершенно правдивые приключения

Я видел, как целых десять дней Львов отчаянно защищался от немецких войск, но когда с Востока пришли немецкие союзники с красными флагами в руках и с красными звездами на фуражках, пришлось складывать оружие. А дальше польской армии приказали двигаться вдоль Лычаковской туда, откуда пришли русские. Я не знаю, какое по счету чувство подсказало мне бежать, да и, в конце концов, я видел, как бежали другие. Они выскакивали из длинных шагающих колонн в переулки и ворота, и исчезали часто незамеченными, хотя время от времени раздавались крики конвоиров, однако никто не стрелял, чтобы не напугать эту мощную человеческую реку польского войска, хоть и обезоруженного, но не сломленного.

Мне удалось воспользоваться толпой прохожих на тротуаре, которые с молчаливою грустью провожали нас взглядами, и затеряться среди них, а затем юркнуть в ворота и таким образом сбежать из колонны офицеров, которую гнали на восток, обрекая их всех на смерть. По другую сторону ворот был сад, ограниченный по бокам домами, а в самом конце стеной. У стены росла акация, я быстро вскарабкался по ней на стену и спрыгнул на другую сторону. Затем осторожно выглянул на улицу, «освободителей» там не было. Дома переоделся в гражданское, а мундир смял и завязал в узел, чтобы вечером сжечь.

Оставаться в оккупированном Львове не имело смысла, тут мне ничего хорошего не светило. Знакомая девушка согласилась бежать со мной на немецкую сторону. Однако в тот день, когда мы уже собрались в дорогу, арестовали ее отца. Она просила меня подождать, а сама попыталась добиться его освобождения. Она готова была на все. И когда полковник НКВД обещал освободить отца, если она с ним переспит, она согласилась. Потом долго приходила в себя от шока, но ее ждал еще больший шок, когда она узнала, что отца уже выслали в Узбекистан. И тогда, когда она отдавалась чекисту на его письменном столе среди канцелярских принадлежностей, отец уже трясся в товарном вагоне, едущем на Восток.

То, что она потом сделала, уже меня погрузило в шок и отчаяние. Она решила покончить самоубийством, но при этом и отомстить – она напросилась к чекисту на еще одно свидание и всыпала ему и себе яд в вино. Перед тем она написала мне короткое письмо, объяснив свой поступок, чтобы никто не подумал, будто она действительно влюбилась в это чудовище. Писала, что оставила письмо и для чекистов, чтобы знали, за что она отомстила. Письмо я получил на следующий день после последнего акта этой драмы.

Не знаю, каким образом, но слух о ее героическом поступке скоро разошелся по всей округе. Полковник, перед тем как вновь насладиться юным девичьим телом, запер дверь на ключ. Поэтому, когда длительное время он не подавал ни звука и не выходил, к нему в дверь кабинета начали стучать и кричать. А потом уже вывалили дверь и увидели их обоих мертвыми на полу. Полковник лежал без штанов, в одном кителе, девушка была одета в выглаженное нарядное платье, руки сложены на груди. На ее лице застыла довольная улыбка.

Меня это ужасно потрясло. Несколько дней я не мог прийти в себя. А за то время границы перекрыли. Надо было искать, каким образом перебраться через Сян. В ту пору русские уже организовали своих провокаторов, подыскивавших желающих бежать, собирали их в группы, вели к обусловленному месту встречи, где их сразу арестовывали и отправляли по тюрьмам. Я ждал своего часа, не отказываясь от своих намерений. Весь 1940-й год прошел для меня спокойно, но я понимал, что рано или поздно они доберутся и до меня, тем более что некоторых из моих знакомых уже арестовали. И вот, когда в конце 1940-го я попрощался с родителями и отправился к границе, то попался в руки к провокаторам.

И оказался в тюрьме на Лонцкого, без возможности сообщить о себе родителям. Да и не хотел навлекать опасность еще и на них. Поэтому назвался именем своего товарища, который успел раньше убежать в Краков, а сам он был из лемков и родственников у него здесь не было. Меня бросили в камеру, где лежали вповалку с полсотни человек. В камере стояла страшная вонь, еще больше подчеркивающая атмосферу отчаяния. Всю ночь горел свет, бетонный пол был холодным, как лед, а с потолка падали клопы и кусали до