Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

собирался тебе позвонить… Нет, он уже уходит. Но знаешь что, давай на сегодня отложим. Уже ведь второй час ночи. Почти два… Да… Обязательно. Завтра.

Я тем временем надел пальто, готовый попрощаться. Брандо проводил меня до порога, где я надел свои туфли.

– Ну что ж, сайонара, – с усмешкой сказал он. – Вели портье вызвать тебе такси.

Я уже шел по коридору, как вдруг он крикнул вслед:

– Послушай! Не придавай значения тому, что я тут плел. У меня ведь день на день не приходится.

Если можно так сказать, в ту ночь он явился мне снова. Вестибюль «Мияко» был пуст. За конторкой ни души, на улице – ни единого такси. А ведь даже в разгар дня затейливая вязь, в которую сплетаются улочки Киото, не раз играла со мной злые шутки; тем не менее я пустился в путь под ледяной моросью дождя, надеясь, что взял верное направление. Никогда прежде не ходил я по чужеземному городу в такую поздноту. Какой разительный контраст с дневной суетой, когда центральные кварталы Киото заполонены, словно в национальный праздник, толпами подвыпивших гуляк – гомон стоит, как в зале для игры в патинко, да и ранним вечером здесь все иначе, ведь в Киото это самая удивительная пора: в переулочках, словно ночные цветы, вспыхивают гирлянды фонариков, блистательные гейши с фарфоровыми лицами и пышными париками, покрытыми лаком и увешанными серебряными бубенчиками, спешат, покачиваясь на крошечных ножках, чтобы не опоздать к началу до тонкости разработанного ритуала изящного застолья. Но в два часа ночи этих изысканных фантастических созданий уже не увидишь, все кабаре закрыты; мне встречались только коты, пьянчужки да девицы легкого поведения; у входных дверей, как водится, кучами тряпья валялись нищие; какое-то время меня сопровождал уличный музыкант-оборванец, наигрывавший на флейте средневековую мелодию. Я уже прошел гораздо больше мили, измучился, и наконец один из бесчисленных переулков вывел меня к знакомым местам – к главной улице, вокруг которой располагались большие магазины и кинотеатры. Тут-то я и увидел Брандо. Шестидесяти футов высотой, голова не меньше, чем у самой величественной статуи Будды, он смотрел с афиши над кинотеатром – грубо размалеванная реклама фильма «Чайная церемония». Поза его тоже смахивала на позу Будды; лицо, на котором застыла безмятежная улыбка, блестело под дождем в свете уличного фонаря. Да, божество; но не только: на самом деле – просто молодой человек, сидящий на карамельной куче.

Из «Наблюдений»

(С Ричардом Аведоном)

(1959)

Ричард Аведон

Ричард Аведон – человек с одаренными глазами. На этом описание закончено, любое добавление – вишенка на торте. Его карие, обманчиво нормальные глаза, жаждущие разглядеть сокрытое, ухватывающие сам дух, идущие по следу ускользающей правды, настроения, лица, – вот важнейшая особенность; а еще врожденная погруженность в ремесло, в фотографию, без чего необычные глаза и нервно-чувствительный ум, их заряжающий, не смогли бы передать то, что они поглощают в дистиллированном виде. Дело в том, что при всей его словоохотливости и нескрываемом желании поддерживать беседу – в этом он похож на пчелу, летающую зигзагами в стремлении собрать пыльцу одновременно с десятка цветков, – Аведон не слишком-то красноречив; он обретает истинный язык в молчании, пока устанавливает камеру, а его голосом, тем, что звучит с похвальной ясностью, является тихий звук затвора, – и вот оно, навсегда застывшее мгновение, сфокусированное с помощью восприятия.

Родился он в Нью-Йорке, и ему уже тридцать шесть, хотя по виду не скажешь: стройный, лучистый, еще не обросший щетиной, строптивый, как жеребенок в мае, – ни дать ни взять недавний выпускник колледжа. Вот только в колледже он никогда не учился и даже не окончил средней школы; скорее, производит впечатление мальчика-вундеркинда, небесталанного поэта, который уже в десять лет обзавелся нераздвижной фотокамерой и в охотку приступил к делу всей своей жизни. Стены его комнаты от пола до потолка были обклеены картинками из журналов, фотографиями Мункачи, и Стайхена, и Ман Рэя. Подобные интересы, столь необычные для подростка, говорят о том, что он был не только не по годам развитой, но и несчастный. Еще какой, со счастливой улыбкой подтверждает он, рано бежавший из родительского дома. Когда он не получил диплома об окончании школы, его отец, человек здравомыслящий, сказал ему: «Вперед! Вливайся в армию неграмотных». В пику отцу, но отчасти и выказав послушание, он поступил в торговый флот. Под эгидой этой организации он и получил свою первую формальную подготовку как фотограф. Позднее, уже после войны, он учился в нью-йоркской Новой школе социальных исследований, где Алексей Бродович, в то время арт-директор журнала «Харперс базар», вел особый класс по экспериментальной фотографии. Так произошел союз достойного учителя с достойным учеником. В 1945-м, пустив в ход свои редакторские связи, Бродович поспособствовал профессиональному дебюту своего незаурядного студента. А уже через год новичок крепко стоял на ногах. Его работы регулярно появлялись в «Харперс базар», и в «Лайфе», и в «Театральном искусстве», а также на выставках, их широко обсуждали и хвалили за изобретательные приемы, острые идеи, за юношеское восприятие движения и кроветворную живость, которые он умудрялся вложить в такую статичную структуру, как фотография. Проще говоря, ничего подобного никто прежде не видел, а поскольку он обладал выносливостью, был трудолюбив и в довершение очень талантлив, естественным образом за десять лет стал самым высокооплачиваемым, в целом наиболее успешным американским фотографом своего поколения и уж точно самым влиятельным, если судить по огромной массе его подражателей.

– Моей первой моделью, – вспоминает Аведон, – стал Рахманинов. У него была квартира в доме, где жили мои дедушка с бабушкой. Мне было около десяти, и я часто прятался за мусорными баками на черной лестнице, сидел там часами, слушая, как он репетирует. И в один прекрасный день я отважился нажать на дверной звонок. Я спросил, можно ли его сфотографировать. Будем считать, что это положило начало моей книге.

Вот этой самой книге. Она была задумана с целью сохранить лучшие работы Аведона, а также его наблюдения – вкупе с моими. Окончательный отбор казался делом невыполнимым: во-первых, портфолио разбухло до невероятия, а во-вторых, Аведон еще больше усложнял проблему постоянным желанием что-то добавить – например, позвонить в дверь новоявленных Рахманиновых, вызывавших у него понятный интерес, но по какой-то невероятной случайности избежавших его вездесущего объектива. Это нас подводит к близкой теме – выбору героев этой книги, к некой системе приватного увенчания их лаврами за особые способности или красоту. Однако такой принцип отбора был бы спорным. Общей