Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

– Так ведь тогда придется вставать. Утром я обычно понять не могу, зачем вообще вставать. И думать-то об этом страшно. Лучше не ложиться. – Видимо, вспомнив свое обещание позвонить Марри, он покосился на телефон. – Работа, во всяком случае, не убежит, позже наверстаю. Хочешь выпить?

Звезды в небе померкли, начался мелкий нудный дождь, и мысль о стаканчике на сон грядущий тешила душу, тем более что мне предстояло топать к себе в гостиницу с добрую милю. Я налил себе водки; Брандо отказался составить мне компанию. Впрочем, потом он взял у меня стакан, отхлебнул, поставил его между нами и вдруг сказал – словно бы небрежно, однако со скрытым чувством:

– А моя мать… Она развалилась на части, как треснувшая фарфоровая безделушка.

Я нередко слышал от друзей Брандо фразу: «Марлон боготворил свою мать», однако до 1947 года, до премьеры спектакля «Трамвай „Желание“» почти никто из его окружения не был знаком с отцом или матерью начинающего актера; о его семье было известно ровно столько, сколько он считал нужным сообщить.

– Марлон всегда очень ярко живописал свою жизнь дома, в Иллинойсе, – рассказывал мне один из его приятелей. – Услыхав, что его родня приедет в Нью-Йорк на первый спектакль «Трамвая», мы все сгорали от любопытства. И не знали, чего ждать. В день премьеры Айрин Селзник устроила прием в клубе «Двадцать один». Марлон пришел с матерью и отцом. Более привлекательную пару трудно себе представить. Оба высокие, красивые, невероятно обаятельные. Особенно поразило меня – да, наверное, и всех остальных – отношение к ним Марлона. Куда только девался тот лихой парень, которого мы знали! В их присутствии он превратился в образцового сына: сдержанного, почтительного, очень вежливого и чрезвычайно внимательного.

Брандо, третий ребенок и единственный сын, родился в Омахе, штат Небраска, где его отец торговал гипсовыми изделиями; однако вскоре семья переехала в Либертивилл, штат Иллинойс. Они поселились в большом, но довольно бестолково построенном доме, стоявшем в сельском пригороде; во всяком случае, семейству Брандо хватало сельских угодий вокруг дома, чтобы держать гусей, уток, кроликов, лошадь, датского дога, двадцать восемь кошек и корову. Доить корову входило в обязанности Бада[64], как прозвали в семье маленького Марлона. Судя по рассказам, Бад был общительным и честолюбивым мальчиком. Первый же встречный немедленно вовлекался в какое-нибудь состязание. Кто быстрее всех бегает? Кто дольше других может не дышать? Кто расскажет самую невероятную историю? Бад был вдобавок бунтарем; каждое воскресенье, в любую погоду, он неизменно сбегал из дому. Но и он, и обе его сестры, Фрэнсис и Джослин, были очень близки с нежно ими любимой матерью. Много лет спустя Стелла Адлер, в свое время обучавшая Марлона актерскому мастерству, назвала миссис Брандо «очень красивым, неземным, вечно юным созданием, заплутавшимся в нашем мире». Всюду, где бы она ни жила (а умерла она в 1954 году), миссис Брандо неизменно играла главные роли в постановках местных драматических кружков и всегда жаждала более ярко освещенных подмостков, чем те, что предлагала ей жизнь. Эту жажду переняли и ее дети. Фрэнсис занялась живописью; Джослин, ныне профессиональная актриса, увлеклась театром. Бад тоже унаследовал от матери любовь к сцене, однако в семнадцать лет объявил, что желает стать священником. (Тогда, как и теперь, Брандо пребывал в поисках веры. По удачному выражению одного из учеников Брандо, «ему необходимо отыскать в своем существовании, в себе самом нечто неизменно истинное, за что он мог бы жизнь положить. На меньшее ведь такая сильная личность и не согласится».) Потом его отговорили от церковной карьеры, исключили из школы, в 1942 году не взяли в армию из-за больного колена; тогда Брандо собрал вещи и уехал в Нью-Йорк. На этом пухлый, патлатый и неудачливый юнец Бад уходит со сцены и появляется взрослый и очень одаренный Марлон.

Но Брандо не забыл Бада. Когда он говорит о том мальчике, каким он когда-то был, создается впечатление, что мальчик этот по-прежнему живет в нем, словно время не смогло отдалить мужчину от ранимого, обуреваемого желаниями подростка.

– Отец был ко мне равнодушен, – говорил Брандо. – Что бы я ни делал, его это не интересовало и не радовало. Теперь-то я отношусь к этому спокойно. Теперь мы друзья. И отлично ладим.

Последние десять лет Брандо-старший ведает финансами сына; помимо компании «Пеннбейкер продакшнс», в штате которой числится Брандо-старший, оба они участвуют в целом ряде предприятий, включая ферму в Небраске по производству зерна и крупного рогатого скота; Брандо-младший вложил в нее немало своих денег.

– Но мама была для меня всем. Целый мир сосредоточился в ней одной. Я старался как только мог. Бывало, прихожу домой из школы… – Он помолчал, словно давая мне возможность вообразить тогдашнего Бада: вот он с книжками под мышкой идет, волоча ноги, по залитой предзакатным солнцем улице. – А дома никого. И в холодильнике пусто. – Волшебный фонарь высвечивает новые кадры: пустые комнаты, кухня. – Потом вдруг дребезжит телефон. Звонят из какого-нибудь бара. И незнакомый голос сообщает: «Тут у нас одна дамочка. Приди-ка забери ее».

Брандо внезапно замолчал. В наступившей тишине картинка потускнела или, вернее, застыла: Бад стоит у телефона. Наконец, сделав большой скачок во времени, кадры снова стали сменяться. Баду уже восемнадцать:

– Если она и вправду сильно меня любит, если доверяет мне, думал я, мы сможем поехать в Нью-Йорк вместе; будем там с ней жить, я буду о ней заботиться. Однажды, уже позже, такое и впрямь случилось. Она бросила отца и переехала ко мне. В Нью-Йорк. Я тогда играл в одной пьесе. Как же я старался! Но что ей моя любовь? Она ее почти не замечала. И в конце концов вернулась домой. А в один прекрасный день… – его ровный голос стал еще ровнее, однако в нем ощущалось растущее эмоциональное напряжение, и вскоре можно было различить призвук болезненного замешательства, – мне стало все равно. Она еще была там. В комнате. Цеплялась за меня. Но я отпустил ее, и она рухнула. Просто у меня уже не хватало терпения – не мог я наблюдать, как у меня на глазах она разваливается на части, будто треснувшая фарфоровая безделушка. Я взял и переступил через нее. Вышел – и все. С полным равнодушием. С тех пор я к ней равнодушен.

Затренькал телефон. Его дребезжание словно вывело Брандо из забытья; он стал озираться, будто проснулся в незнакомой комнате; затем криво улыбнулся и, буркнув «черт, черт, черт!», потянулся к телефону.

– Извини, Марри, – сказал он в трубку. – Как раз