Борис Тумасов - Лжедмитрий II: Исторический роман

Появился палач в красной рубахе. На людей посмотрел, подбоченясь, спросил весело:

— До смерти драть или до беспамятства?

— Чего вопрошаешь? — ругнулся посадский. — Все одно наоборот сделаешь.

— Гы-гы, — оскалился палач и звонко, с потягом, щелкнул сыромятным кнутом.

Подручный палача выволок из подвала человека, взял за руки, легко закинул себе за спину. Из толпы выкрикнули, не то удивляясь, не то восхищаясь ловкостью подручного:

— Лихо взял на козу.

— Насобачился!

Опираясь на рогатый посох, из приказа вышел дьяк, зевнул сонно и, не заглядывая в свиток, прогундосил:

— Стрелецкий десятник Савватей Колесов, сын Кузьмы, за непотребные речи приговорен к полсотни батогов. Приступай, кат.

Свистнул батог, и вскипел яркий рубец на спине десятника. А кнут вдругорядь взвился. Вздрогнул, завыл Савватей Колесов.

Рядом с Артамошкой баба в просторном платье из объяри раскраснелась, глаза горят:

— Во хлещет!

— Дура! — повернулся к ней посадский. — Кабы тебя так, небось визжала бы свиньей недорезанной.

— За смутьяна вступаешься? — Баба грудью полезла на посадского. — Чать, по тебе дыба скучает!

— Подлая ты женка, — ругнулся Акинфиев. — Эко тебя от чужой крови разобрало.

Отошел Артамошка от Судебного приказа, твердо решив в Москве не задерживаться, возвращаться в Севск, где дожидались его товарищи.

Глава 3

Маркиз Мнишек. Болотников. Князь Шаховской признает Болотникова крестьянским воеводой. Народ гулевой, холопья вольница

В закрытой дребезжащей колымаге под крепким конвоем везли из Москвы в Ярославль Марину Мнишек и сандомирского воеводу пана Юрия. Похудела Марина, подбородок заострился, только глаза прежние: большие, красивые. Всю дорогу Марина даже с отцом не разговаривала, забилась в угол недавняя царица, не плачет, злобствует.

За стеной колымаги стрельцы перекликались, смеялись. Им нет дела до Мнишеков, в Ярославле сдадут жену самозванца с ее отцом и другими вельможными панами в острог и назад, по домам.

Душно, лето на вторую половину завернуло. В колымаге тряско. Будто вчера то было, когда в сопровождении многочисленной шляхты и вельможных панов ехала Марина в Москву. На всем пути ее торжественно встречали бояре и дворяне, выгоняли люд расчищать дорогу. Белые кони цугом тащили золоченую карету, обитую изнутри дорогими соболями. Марине вспоминается это, как сладкий сон.

— Сто чертей его матке! — бормочет воевода. Давно небритые щеки заросли седой щетиной. Одутловатое лицо трясется от гнева. — Тысяча проклятий иезуиту Игнатию Рангони. Соблазнил искуситель. «Царевич Дмитрий, дочь-царица!» — передразнил воевода. — Чертовы московиты! Будь проклят и круль Сигизмунд! Але не сулил он подмогу Дмитрию, когда запрашивал у него Смоленск?

Марина не вступает в разговор, ей опостылела отцова ворчливость.

Сандомирский воевода винил папского легата Игнатия Рангони, бранил и второго Рангони, епископа Александра, Марининого духовника в Москве. Отец никак не желает согласиться, что и он был с ними заодно. Они все, и с ними король, твердили, в каком почете будет Марина, сделавшись царицей. И не скрывали, что ждут от нее: Сигизмунд — российских земель, римский папа через своих легатов требовал, чтобы Марина внушила Дмитрию склонить русскую церковь на Унию с католической и признать над ней главой папу Павла; отец мечтал о северских городах…

Остренький подбородок Марины обиженно подрагивает, а темные глаза влажнеют. Она прикрывает веки, кусает пересохшие губы. Марина писала Шуйскому, просила разрешения вернуться в Сандомир, но вместо этого ее везут в Ярославль. И от короля никаких вестей. Нет на царстве Дмитрия, и она не нужна ни Сигизмунду, ни римскому папе. Марина не задумывалась, истинный ли царевич Дмитрий или самозванец. Он достиг царства, и это для нее было главное.

«Погиб Дмитрий или бежал?» — думает Марина. Ведь ей не показали убитого. Она ежится испуганно, вспомнив, как в ту ночь у нее на глазах стрелец заколол ее любимого и верного рыцаря Яся.

— Матка бозка, — шепчет Марина.

Воевода поворачивается, решив, что она заговорила с ним, но Марина снова сцепила зубы, и Мнишек брюзжит:

— Мы разорены, московиты забрали у нас все, а в нашем фамильном сандомирском замке, с тех пор, как в нем побывал царевич со своими прожорливыми гайдуками, сто чертей его матке, одни мыши.

— Где же коронное войско? — неожиданно открывает рот Марина, и в голосе ее звучит издевка.

— Але дочь моя мнят, круль рыцарь? Как бы не так! Круль — паршивая овца, а его любимый канцлер Сапега — хитрая лиса. Он вынюхивает и выглядывает, чтоб сожрать кусок, какой ему добудут другие, сто чертей его матке.

— Зачем нас держат в этой ужасной стране? Я хочу в Сандомир.

— Нет, дочь моя, — возражает воевода, — по всему видать, московиты не намерены отпустить нас еще долго. Ты должна быть готова к этому.

— Да, отец, я знаю, — соглашается Марина. — Мне жаль тех дней, когда я была русской царицей. Ты помнишь, отец, какими дорогими подарками одарил меня и тебя Дмитрий?

— Не говори о них, дочь моя. При упоминании об этом у меня мутится разум. Как близко было наше величие и в какой бездне мы оказались теперь, сто чертей его матке! Проклятые московиты и их колымага, она растрясла мне кишки. Сегодня я нищий и голодный рыцарь, дочь моя. Але чертов барин, какой сопровождает нас, не собирается кормить нас?

Марина не отвечает. Нудно скрипят колеса колымаги, бряцает оружием стража. Стрельцы, что прежде гнулись перед Мариной-царицей, теперь насмехаются. Нет, не думала Марина, что ее царствование доставит ей столько горя. А как хотелось ей быть царицей! Тогда, в Сандомире, она пообещала стать женой русского рыцаря из свиты князя Адама Вишневецкого, назвавшегося царевичем Дмитрием, при условии, что он въедет в Москву государем…

Ее отца, воеводу сандомирского, и вельможных панов разве не интересовало, кто есть Дмитрий? Он посулил щедро, и жадная шляхта ринулась за ним. Дмитрий устраивал для панов и бояр обеды званые, потехи, так отчего же московиты возненавидели его? Сколько ни пытается Марина, этого ей не понять.

Мнишек что-то говорит, но она думает свое.

— Але ты не слышишь меня? — задает ей вопрос воевода.

Но у Марины нет желания продолжать разговор.

Едва рубеж пересекли, в лес углубились. Болотников ручеек заметил. Сочится родник из-под коряги, разлился по траве прозрачной лужицей. Остановил Иван Болотников коня, передал повод Скороходу:

— Погоди!

И с седла соскочив, на колени опустился. Припал к роднику, пил холодную чистую воду долго и жадно. Потом отошел, распростерся ниц, замер. Мозолистыми ладонями гладил землю ласково, бережно. В горле комок и слезы глаза застят.

Во второй раз такое с Иваном Исаевичем. Первый, когда из трюма галеры вывели, цепи сбили, и вот теперь.

Родина, отчая земля, горькая и самая близкая сердцу. Нет ее дороже. Сколько о ней передумал, перемечтал. Виделась она ему ежечасно на Туретчине, когда, надрываясь, греб тяжелым веслом, и в разговорах со Скороходом в коротких передышках. Во сне вставали перед ним поле с золотистой рожью, лес в зелени и с белыми березами на опушке, полянами в цвету. А чаще всего снилась деревня, родительская изба, мать и отец. Живы ли они, родные, повидать бы.

Болотников — крепостной князя Телятевского, лет десять тому назад бежал на Дон. У казаков в почете был, походным атаманом избирался.

Но в бою, раненного, взяли в плен крымчане, в Туретчину продали, где прикованные цепями на галере с другом Митей Скороходом гребцами плавали.

Спасение пришло от венецианцев. Их корабли разбили флот турок.

Так и попал Болотников со Скороходом в Венецию, а уж оттуда в Россию, домой пробирались.

По пути в Речь Посполитую у Молчанова оказались. Тот их письмом снабдил в Путивль к князю Каховскому.

Позже, когда улеглось первое волнение, Скороход заговорил:

— Отчего бы такое, Венеция — город красивый, и вся земля италийская дивная, и сколь перевидали мест чудных по пути, а вот же попали на Русь, и, кажется, нет ничего ее лучше.

Болотников разговор поддержал:

— Птаха малая за море осенью улетает, а к весне сызнова ворочается. А человек, Митя, не птица и не зверь, ему и подавно без родины нет жизни. Коли он отцовщину предаст по злому умыслу, забудет, презрения и смерти достоин.

От рубежа до Путивля немало сел и городов миновали Болотников со Скороходом и вдосталь нагляделись на слезы людские: в деревнях избы заброшены, народ голодный. Горький хлеб у крестьянина в боярской Руси. В Севске задержались, решили коней перековать, да и самим в бане не грех попариться, тело о том напоминает, зудит. Приметили избу побольше и почище, попросили приюта.