Борис Тумасов - Лжедмитрий II: Исторический роман

— Урядились на первой, — согласился Масальский. — Там же — как дело укажет.

Князь Григорий встал, разлил мед по корчагам.

— Ряду бы эту нам, други, держать прочно, не рушить и от дела нашего не увиливать. Видит Бог, не по принуждению, по-доброму уговор приняли.

Молва имеет крылья: в Борисове взбунтовался люд, убили воеводу Михайлу Богданова-Сабурова, из Ливен насилу уволок ноги Михайло Борисович Шеин…

Появился в Путивле первый гулевой люд, мужики посадские, холопы, крестьяне. Располагались кто где, валили толпами на подворье путивльского воеводы.

— В службу к тебе, князь Григорь Петрович. Слыхивали, ты рать скликаешь на подмогу государю Дмитрию.

У Шаховского ответ один:

— Страдания ваши не останутся незамеченными государем. Пожалует он вас от своей милости.

Ехали к Шаховскому дворяне из разных мест, высказывали обиды на Шуйского.

— От времен Ивана и сына его Василия служилые дворяне завсегда в чести у государей, а от Шуйского нам проку мало.

— Его любимцы — бояре — наши поместья разоряют, крестьян наших на свои земли силой свозят…

В Севск грамоту Шаховского привез путивльский десятник. Воевода севский на нее ответа никакого не дал, однако народ о грамоте прослышал, собрался у церкви, заговорил:

— Севск и Путивль друг дружке поддержка, так уж исстари повелось.

— Мужики комарицкие за волю постоять всегда горазды…

Перепуганный крамольными речами тщедушный попик, наспех обедню отслужив, на церковной площади принародно плакался:

— Господи, на кого замахнулись!

Комаринцы над попиком потешаются, зубоскалят. Тимоша, мужик кудрявый, лихой, попа за плечо взял, прижал лег гонько:

— Уймись, отец Алексий. Ты свою службу правь, в чужую не суйся. Аль забыл песенку:

Ах ты, сукин сын, комарицкий мужик,Не хотел ты своему барину служить…

Прослышал о смутьянах воевода, послал к церкви пеших стрельцов. Тем бы заводчиков хватать и в приказ доставить, а они сторону смутьянов заняли.

Тимоша в толпе потолкался, поговорил с одним знакомцем, другим, намекнул, пора-де кистени доставать, и направился к Акинфиеву.

Идет Тимоша заросшей бурьяном улицей, сухопарый, острый, колпак на затылок сбит, скалится. Весело ему! В избу к Артамошке ввалился, колпак с головы стащил, об лавку хлопнул:

— Кажись, время приспело, атаман! Слыхал, что в Путивле?

Акинфиев с полатей слез, подтянул порты, не держатся на худом животе, затоптался по избе. Она низкая и топится по-черному, бревенчатые стены в копоти, грязные.

Остановился Артамошка напротив Тимоши, прищурил глаза, ждет, что тот ему скажет.

— Пора, атаман. Кажись, в самый раз ватагу нашу скликать да к путивльцам в войско подаваться.

— А ответь, Тимоша, кто тому войску голова будет? — спросил Артамошка и хитрую улыбку в усах прячет.

Тимоша подвоха не учуял.

— Поелику путивльский воевода писал, он, разумею.

Крутнул Акинфиев головой.

— Не то, едрен корень. Я тебя про воеводу неспроста вопрошаю. Вспомнилась, Тимоша, байка, какую от Хлопки слыхивал. Вздумал волк телят пасти, а они к нему в стадо не идут: «Больно клыки у тебя, серый, востры». — И рассмеялся. — Нет, Тимошка, повременим. Спина моя не забыла, как ее шляхтичи по указке царя Дмитрия в синь изукрасили. Отчего бы у князя Шаховского к холопам и иному люду душа потеплела?

Положив руку Тимоше на плечо, помолчал, потом снова сказал:

— Коли сыщется воевода, какой не корысти ради, а народу сродни меня на бояр призовет, живота не пожалею. Не забыл, поди, Хлопка?

Тимоша кивнул. А Артамошка ему:

— Скажи ватажникам, Тимоша, я в Москву подаюсь, с женой перевяжусь, там и порешу судьбу свою. Ждите меня до первых заморозков, едрен корень. Не возвращусь, ищите нового атамана…

Даже в Смутную пору воскресными днями людно на торгу. На Красную площадь и в Охотные ряды стекался люд со всей Москвы. Делалось шумно и многоголосо.

Торговые ряды с лавками и навесами, палатками и открытыми полками начинались от самой Москвы-реки, где покачивался на воде плавучий мост, и тянулись вверх, через Зарядье, Варварку, Ильинку, Никольскую.

Зазывно кричали пирожники, предлагая отведать пирогов невесть с каким мясом, сыпали прибаутками сбитенщики, и над жбанами курился горячий пар, распространяя запах имбиря, корицы и других приправ. А обочь молочницы заманывали прохожих холодным молоком.

Потолкался Артамошка, побродил по торжищу, на люд поглазел. У Акинфиева глаз острый, мигом углядел пристава. Тут же юркий малый очами стреляет, высматривает, в чьих карманах похозяйничать.

Потолкался Артамошка, ноги в Китай-город свернули. Решил Акинфиев в кабаке передохнуть, там гулящему люду завсегда рады, от них прибыль казне царской.

На Руси питейные дома государевы. По Москве их множество: Плющиха и Зацепа, Полянка и Щипок, Балчуг и Разгуляй, Палиха и Тишина… Люд московские питейные дома по-своему окрестил: Веселуха и Скачок, Тычок и Стремянка, Пролетка и Заверяйка…

Здесь хмельным хоть залейся. От него царской казне доход великий. А тех, кто промышлял курением вина тайно, выискивали и, изловив, секли нещадно у Земского приказа, дабы другим неповадно было.

В московских питейных домах завсегда людно и колготно, дым коромыслом. Зашел Артамошка в кабак, что в Китай-городе, у мясного ряда, осмотрелся. Просторная изба, двухъярусная. Внизу за бочками с вином и квашеной капустой укрылись два юрких мужичка, охочих до игры, метали кости, бубнили:

— Семенку за табак батогами драли.

— По первой. Аль забыл, как Михася, чтоб табаком не торговал, ноздри распороли и, нос отрезав, в ссылку упекли.

Подозрительно посмотрели на Акинфиева, за свое принялись. По скрипучим ступеням поднялся Артамошка на второй ярус. Здесь стол и скамьи, в углу стойка, уставленная кувшинами и чарками, железный ящик для денег.

Мордатый целовальник, рукава рубахи до локтей закатаны, покрикивает на обсевших стол пьяных, разомлевших мужиков. В углу взлохмаченный парень обнял девку непотребную, целует. Та взвизгивает, хохочет.

— За штоф, милай, вся твоя буду.

Тускло освещая кабак, смрадно чадят фитили в плошках. Артамошка Акинфиев примостился у края стола, пригорюнился. Добирался в Москву, надеялся жену Агриппину увидеть, ан нет ее. Соседи сказывают, исчезла она в ту ночь, когда шляхту били. Куда — никто не знал, может, в другой город перебралась, может, убил какой пан…

Грустно Артамошке, хоть вой, как тот волк, какого он пожалел в ту ночь в Севске.

Целовальник тронул Акинфиева за плечо:

— Что ясти и пити желаешь, красный молодец?

— А, что подашь, — безразлично отмахнулся Артамошка.

Целовальник поставил перед ним штоф с водкой, кусок холодного поросячьего бока, миску с кашей гречневой.

Оттолкнув парня, девка подсела к Акинфиеву.

— Угости, милай, не пожалеешь.

Артамошка налил ей чарку, отрезал мяса. Парень из-за стола поднялся, глаза осовелые.

— Мою бабу не замай!

— Охолонь, едрен корень. Своя, так и корми.

Парень на Артамошку с кулаками полез, другие подзадоривают:

— Врежь ему, Листрат, откель он тут такой!

Акинфиев руку парня перехватил, вывернул. Взвыл тот от боли, изогнулся. Подтащил его Артамошка к двери, столкнул со ступенек, а сам, плюнув, покинул кабак.

Идет Акинфиев по Москве, глазеет. Горят позолотой купола церквей, кресты на маковках, играют на солнце слюдяные оконца боярских теремов. Москва — всем городам город.

У церкви Фрола и Лавра, что на Мясницкой улице, постоял Артамошка, потоптался, потом сызнова к торговым рядам воротился. На Красной площади стало людно. Затрезвонили колокола к обедне, купцы закрывали лавки. Идет Артамошка вдоль каменной стены, на женщин поглядывает, может, случится, Агриппину встретить…

Берегом Москвы-реки через Тайницкие ворота в Кремль вступил. На Ивановской площади задержался. По одну руку старый двор государев, палаты царя Бориса; по другую — колокольня Ивана Великого вознеслась в небо; прямо перед Акинфиевым — соборная церковь Блаженной Девы Марии, собор Успенский, а чуть в стороне — двор патриарший.

Пошел Артамошка в собор, полумрак, свечи горят, люда мало, певчие ладно выводят. Помолился перед иконой Иоанна Крестителя, покинул церковь.

У Судебного приказа зеваки собрались, поговаривают:

— Счас вора сечь будут.

— Не, стрельца. За самозванца распинался.

— Это какого?

— Не ребенок, сам ведаешь.

— Дмитрия? Врет, Дмитрия убили бояре.

— А можа, ен, стрелец, правду говаривал? — сказал подпоясанный бечевой посадский.

Появился палач в красной рубахе. На людей посмотрел, подбоченясь, спросил весело: