Валерий Поволяев - Атаман

— Значит, ориентируемся на них. Скажи, Сергей, почему ты затеял этот разговор? У тебя что, есть сомнения?

— Чутье у меня, Григорий Михайлович, проверенное. — Таскин смешно подергал кончиком носа, потрогал его пальцем. — Никогда еще не подводило. Всякий дым я чувствую за десять километров. И заранее. — Таскин поднял указательный палец. — Ни разу не обманулся.

— Фактов нет — молчи, — сказал Семенов, — в чутье я не верю. Будут факты — приходи. А сейчас — разливай. Как младший по званию. — Семенов растянул губы в улыбке. — Давай выпьем за старого пердуна и его золотые яички. В конце концов, он на нас с тобою работает. На нас! Его удача — наша удача!

— Святая правда. — Таскин ребром ножа обколол сургуч на водочном горлышке, затем кончиком острия, как шилом, поддел пробку, та не поддалась, и Таскин с досадливым шипеньем втянул в себя воздух.

— Не шипи, не шипи, — засмеялся Семенов, — чем прочнее пробка в бутылке — тем крепче водка.

— Не крепче, а вкуснее, Григорий Михайлович.

— Что в лоб, что по лбу. Главное, чтобы не разбавленная. А то у нас на Ононе трактирщик любил разбавлять водку, пока не приехали строители с колесухи[73] и не избили его лопатами. А курьера сегодня же отправь во Владивосток. И передай Писареву — пусть поосновательнее пощупает братьев Меркуловых. Но только чтобы не засветился дурак, а то испортит нам всю обедню. — Атаман помолчал немного. — Возможно, в твоих сомнениях есть доля правды. Чужая душа — потемки, правду люди говорят.

Три дня тигра не было — он словно сквозь землю провалился, — старик, не находя новых следов, облегченно крестился.

— Неужто послушалась умного совета тигра, а? А ведь ушла мама, точно ушла...

Выпал снег. Уже ни на сопках, ни на низинах не оставалось обнаженных мест — все накрыло пушистое одеяло; дед по свежему снегу, как по первотропу, сделал на лыжах круг, обследовал места, где мог затаиться тигр, не нашел ни единого следочка, — и, вернувшись в дом, объявил казакам:

— Все, опасность, похоже, миновала. Послушалась меня тигра...

Старый урядник молча перекрестился.

— Но винтовочки с собою в выработки все-таки берите, — предупредил дед. — Мало ли что. Береженого Бог бережет.

Он как в воду глядел.

Прошло еще два дня. Вызвездился небольшой звонкий морозец. Сопки преобразились, обрели сказочный вид, огрузли в снегу, острые углы камней сгладились, воздух сделался розовым, в тайге запахло яблоками — свежими, только что снятыми с дерева. Деревья тоже принарядились — даже самые чахлые, самые завалящие, задавленные своими сородичами, кривые и те обрели красу.

Но казаки красе этой неземной словно совсем и не радовались, лица их делались все более задумчивыми, печальными, озабоченными, и печаль их была понятна: они находились далеко от дома, ни на Рождество Христово, ни на Новый год — 1921-й — им со своими родными увидеться не было дано. Да и война, похоже, еще продлится — бывалые люди чувствовали это своими жилами, кожей, костями, кровью, — и крови этой им придется еще пролить немало — это люди тоже чувствовали. Что происходит дома, что с родными, живы ли? — неведомо. Вот и мрачнели лица казаков, на глаза набегала тоска, люди тревожно и молча переглядывались, и тревога их была понятна.

В тот вечер ужинать сели рано. Кланя приготовила «царскую» еду — три чугунка картошки с консервированной говядиной и, как заправский повар в ресторане, набросала в варево различных трав и корешков, поэтому дух от распаренной картошки распространился такой, что молоденький Емельян не выдержал, облизнул губы, словно кот, потом достал из кармана ложку, облизал и ее.

— Маладец, мадама, — произнес он, специально картавя. — На тебе, мадама, дазе зениться мозно.

Кланя никак не отреагировала на эти слова, лишь глянула сквозь Емельяна, будто сквозь стекло или воздух — пустое место, мол, — и ухватом выкатила из печи четвертый чугунок.

— Это ежели кому не хватит — добавка, — объявила она.

Добавка была сметена так же быстро, как и первые три чугунка.

— Баше благородие... — урядник Сазонов отложил свою ложку в сторону, тарелку перекинул Клане, чтобы помыла, — а как нам быть со сродственниками?

Он задал вопрос, который вертелся у всех на языке, но никто задать его не решался.

— А что родственники? — машинально спросил прапорщик.

— Да повидаться б надо!

— Они где у вас, у красных остались или в Монголию ушли?

Большинство казаков, примкнувших к атаману Семенову, вывезли за собой семьи — часть успела переправиться в Гродеково, часть осталась в Монголии.

— Погрузили манаткн на две телеги и ушли... Под краснюками я их не оставил.

— Краснюками, — прапорщик улыбнулся печально, — а нас они зовут беляками. Кромсаем друг друга почем зря, мутузим, кровь льем для удовольствия тех, кто Россию ненавидит. Русские люди истребляют русских людей. Где это раньше было видано? Эх, Россия!

— Да, Россия, — урядник вздохнул, скопилось в нем что-то тяжелое, никак он от этой тяжести не мог избавиться, — Расея! Так как же насчет моего вопроса, ваше благородие?

— Не знаю, Сазонов, — признался прапорщик. — Приказа такого, чтобы кого-то куда-то отпускать, не было. Наоборот есть другой приказ, совершенно свежий, — чтобы... — Вырлан крепко сжал руку в кулак, — чтобы всех держать в руке, вот так держать. Очень большое значение атаман придает вашей работе. Мне даже велели передать — от вашей работы зависит, будет жива Россия или нет.

— Россия будет жива всегда, кто бы чего ни делал, — убежденно произнес урядник, — это факт. А вот то, что родные подохнут без нас — это тоже факт.

— Поймите, Сазонов, рад бы я вас отпустить, да не могу, — проговорил прапорщик с сочувствием, — не имею права.

Сазонов понурил голову, задышал горестно.

— Жаль, — пробормотал он.

Прапорщик развел руки в стороны, потом прихлопнул ладонями по столу, лицо его приобрело виноватое выражение.

Разморенные от вкусной еды казаки расположились тем временем на полу, кинув на него несколько шинелей, и начали играть в извечного подкидного, популярного в каждой станице, в каждом полку.

Емельян, не дождавшись своей очереди, поднялся, накинул на плечи шинель и тихо выскользнул за дверь.

— Ты куда? — прокричал вслед старик.

Звездами малость полюбуюсь да воздушном свежим подышу, — произнес Емельян уже из-за двери.

Дед озабоченно качнул головой и стал натягивать на ноги валенки.

На улице все было белым-бело, из-за недалекой горы, украшенной зубчаткой голых, облезших по зиме лиственниц, выползла луна — огромная, неестественно яркая, слепящая, мертвенная, таинственная, залила все вокруг зеленоватым пламенем — сделала это так ровно, что на земле даже не осталось теней, все было окрашено в сплошной, без полутонов колер.

Емельян передернул плечами от стеклистого колючего холода, не замедлившего забраться под шинель, и по целине, не видя растворившейся в слепящем свете тропки, побрел к ближайшему дереву, на ходу расстегивая штаны.

У дерева оглянулся на дом — да дай бог, следом выйдет Кланя... Щеки его сделались горячими — Клани он стеснялся.

В доме скрипнула дверь, Емельян оглянулся, торопливо доделал свое дело, накапал на катанки и чертыхнулся от досады, в следующий миг закричал недорванно, страшно, но крика своего не услышал — сверху на него стремительной тенью свалился сильный гибкий зверь, играючи мазнул лапой Емельяна но голове, и она с вывернутым наизнанку правым глазом в разорванным до уха ртом, разбрызгивая кровь, докатилась по снегу и уткнулась в комель дерева.

Сам Емельян, уже безголовый, продолжал стоять — пальцы скребли по гульфику, короткими стыдливыми движениями стараясь его поскорее застегнуть.

От дома, прямо от дверей, хлобыстнул выстрел, следом еще одни, кто-то громко выругался, но голова Емелина этой ругани не услышала.

Через несколько секунд над телом наклонился старик, пробормотал слезно, неверяще:

— Ах ты боже ж ты мой!

Прошло еще несколько секунд, и рядом с ним оказался запыхавшийся Вырлан.

— Что произошло?

— Тигра начала мстить, ваше благородие. — В голос старика натекла мокреть, он всхлипнул. — Вот гада! Пока мы ее не убьем, она нас не оставит. — Он горько покрутил головой. — Я стрельнул в нее два раза, но не попал, — пожаловался старик, — разве в темноте в нее попадешь? Верткая, гада. — Он всхлипнул. — Как же я ошибся, а? Купился на то, что по первотропу не нашел ее следов, а? Виноват я!

Вырлан увидел оторванную голову Емельяна, болезненно сжался, боль стиснула ему сердце; прапорщик сквозь зубы всосал в себя воздух, потом захватил его открытым ртом, стараясь взять побольше, чтобы облегчить боль, но это не помогло, боль, внезапно возникшая в сердце, продолжала там сидеть, жгла живую плоть, и прапорщик пошатнулся — его неожиданно перестали держать ноги.