Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

покачал головою Илья Васильевич, глядя на Граню. – У вас что же, все девки такие?

– Какие?

– Да вот как ты. Тебя потрошат, а ты и голос подать не можешь. Как же ты будешь жить в дальнейшем?

Граня стыдилась глядеть на механика. Он стоял перед ней, как грозный судья, – молодой парень, умелый и образованный, а все люди, подобные Илье Васильевичу, для Грани были в некотором роде загадочными. Она смотрела на них снизу вверх, как на недосягаемые горы. Шуточное дело – механик парохода!..

На Гране была бумазейная кофтенка, заляпанная на груди, коротенькая юбчонка из грубой материи – «чертовой кожи», а на ногах подобие сандалий, смахивающих на колодки водолаза. И вся она толстенькая, коротенькая, с толстыми икрами, грудастая, далека была от того, чтобы назвать ее красивой. Лицо у Грани было маленькое, густо усеянное лепехами веснушек, – в ладонь собрать; рот большой, лоб низенький и брови белесые, едва заметные. А вот волосы у Грани были как у настоящей русалки со дна синего моря. Коса толстущая, в ладони не зажать. Когда Граня распускала косу, пышные рыжие волосы, как пламя, закрывали ей всю спину, и плечи, и ноги и свитком лежали на полу: необыкновенная коса. Обычно Граня укладывала косу витками короны, и тогда голова ее будто увеличивалась на несколько дюймов вверх. Как всякая девушка, Граня, конечно, понимала, что единственное ее достояние – коса, и она ее умела показать. Некрасивость Грани шла изнутри, из того глубокого колодца забитости, откуда девушка никак не могла выбраться без посторонней помощи. Над нею потешался барин-капитан, толстый лоцман, похотливые пассажиры, каких немало было в годы нэпа, но никто ее не пожалел, не поговорил по-человечески. Постепенно Граня уверовала, что она никчемная, что ее судьба повиноваться мужчинам, тем более образованным, таким, как капитан и лоцман. И она привыкла держать себя тихо, покорно, стыдясь поднять голову. Ходила по пароходу, как говорили матросы, «бесплатным приложением», которым не грех было воспользоваться. Одевалась Граня до того дурно и безвкусно, что еще больше казалась некрасивой.

– Тебя, Граня, надо выпрямить, – сказал Илья Васильевич. – Что ты гнешь голову, будто тебя стукнули молотком в затылок. Ты же девушка!

– Несмелая, однако, я, – воркнула Граня. Голос у нее был удивительно приятный, вкрадчивый, женственный. С таким бы голосом мед разливать да гостей потчевать.

– То-то и плохо. Нельзя так жить при советской власти.

Граня испуганно сжалась.

– Прогоните, значит, с парохода? Куда же я? В городе-то Омске безработица. На бирже труда меня не станут содержать вдругорядь. Куда я сунусь? В Потрошиловку никак нельзя. Пожалейте, Илья Васильевич! – И бухнулась на колени.

– Да ты што? Ущербная или как? – Механик смотрел на Граню сверху вниз, как на одну из ошибок природы. И «ошибка природы» охотно подтвердила:

– Ущербная! Ущербная! Только не гоните с пароходу, сильно люблю пароход.

Илья Васильевич поднял Граню и усадил на стул.

– Вот что, Граня. Если хочешь, чтобы тебя не прогнали с парохода, тогда рассказывай все по порядку. Кто твои родители? Отчего ты такая неотказная. От дурости или забитости?

– От забитости, Илья Васильевич, От самой ее – забитости. А родителей у меня нету-ка. Мать померла от тифа, еще когда шла германская война, а тятьку замучили казаки-колчаки – нагайками забили. Корову не хотел отдать. Жили мы ох как бедно. Одна и была у нас корова – Краснушка. Семеро было ртов, а корова одна-разъединственная. Еще старенький Сивка. На нем пахали, и так все работали. Потома-ка ходили по миру, и я, и меньшая Гланька, а потом и Варька-конопатая. А как тятьку замучили казаки, нас всех раздали по разным деревням. Меня взял богатей потрошиловский, Боженька. Из староверов. Сусик такой. Хитрый-хитрый! Вина не пьет, табак не курит, а на деньги до того жадный – копейку переломану в руки не даст. А как што, так за советскую власть разговор ведет. Увещевает! Всю жисть буду помнить сусика. Лицо у него такое кругленькое; толстенький, с брюшком, и набожный-набожный! Народ так и прозвал: Боженькой. Мне-то всего было годов четырнадцать, может. Вот и взял меня Боженька. И лошадей у него табун, и коров сорок штук, и овец – видимо-невидимо. Как я пришла в дом Боженьки, он сказал, что я буду для него как горничная. «По хозяйству управляйся днем, а по горнице – вечером». И ноги заставил обихаживать. Такая у него болесть была царапучая. Покуда не нацарапается – не уснет. Другой раз забудешься, как пнет ногой, так и полетишь по горнице. Вот и сижу я да царапаю ноги Боженьке. Не шибко так, а чтоб щекотно. Он и уснет, проклятущий. Вот он и надругался надо мной… Потом убежала в Омск. Полгода ждала места на бирже труда. Сами знаете, как плохо на бирже-то…

– Как же ты не пожаловалась на Боженьку? В сельсовет, что ли?

– Неграмотная я. И стыд же, как жаловаться?

Илья Васильевич долго думал, глядя в окно каюты на проплывающие мимо камышистые берега Иртыша.

– Ты знаешь, какая сейчас власть? – спросил.

– Слышала. Советская.

– Она только слышала! После разгрома Колчака прошло пять лет, а она только слышала. До каких же пор ты будешь спать, деревня?!

Граня непонимающе уставилась на механика.

– Как же сплю, коль разговариваю?

– Разговаривают и во сне, голубушка. А ты, похоже, беспробудно спишь. Советскую власть проспала! Разве можно так жить в дальнейшем? На пароходе есть два коммуниста, судовой комитет, ты и этого не видишь. Знаешь, что такое судовой комитет?

– Неграмотная я.

– Фу ты, боже мой. Да вот я перед тобою коммунист. Я гнал Колчака в три шеи и всех иностранных интервентов. Били мы их почем зря – и казаков, и всех прочих белогвардейцев.

Граня прилежно слушала механика и ничего не понимала. Человек как человек, приятный даже, но к чему он говорит про какие-то профсоюзы, про женские права, как будто есть такие права! Что уж говорить. Граня испытала на своей шкуре все права женщин. Позвали – иди; гонят – беги. В руку положили – бери; из руки взяли – отдай и не оглядывайся. Известное дело – судьба бабья. Везде одинаково. Позвал капитан – разденься и начинай изображать русалку. Скажет «довольно!» – уметайся без лишних слов, и никому ни слова – выгонит. Вот и все права. Другое дело – обязанности. Попробуй не простирай белье капитану или лоцману! Или обед подай не так, как следует, – с почтением, с кротостью и без лишних слов.

– Понимаешь?

– Понимаю, – воркнула Граня.

– Так вот, слушай. Если хочешь плавать на пароходе…

– Сильно, сильно хочу!

– Тогда ты должна раз навсегда покончить со своей прежней жизнью. И чтоб никаких русалок! Ни для капитана, ни для лоцмана.