Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

про мужа – Андрея Рослякова: – Он был всегда честный и принципиальный. Еще мечтал вывести леспромхоз в передовые. И он бы это сделал, а вот – нашлись такие, которые сумели подсидеть и свели счеты. Чужими руками. Он мне еще говорил: «Боюсь, как бы меня не завалили проходимцы-горлодралы». Он так называл технорука и еще трех с отстающих лесоучастков.

– Горлодралы умеют пакостить, – подтвердил Илья Васильевич, что-то вспомнив. – И счеты сводить умеют. Всякое бывает. Но и до них дойдет черед. Разберутся, думаю. Погодите. Не сразу, а разберутся. Пережить надо. Самое главное – пережить.

– Как пережить? Я вся почернела за два месяца! И с работы меня выгнали в Енисейске. Я операционной сестрой работала в горбольнице. А как взяли мужа – на другой день меня уволили. Вызвал хирург и сказал: «Я не могу держать вас в больнице; уезжайте». А куда ехать? – И опять оглянулась на мокрую улицу.

– Вы институт-то не кончили?

– С третьего курса выскочила замуж. Семнадцати лет в институт, а двадцати – замуж.

Он где-то слышал точно такой голос, но не мог вспомнить. Мягкий, грудной, будто туманом окутывающий сердце. Он давно, давно слышал такой голос. Ах, да! У Грани был такой голос. У милой покойной Грани!..

– Ее голос! – вырвалось у него невзначай.

– Голос? От слез охрипла.

– Я не про то. Голос у вас, как у моей покойной жены. Чудно! Как-то сразу вспомнил. Не забыл, значит.

– Давно это было?

– В марте тридцатого года. Восемь лет прошло. Сыну двенадцать лет.

Она внимательно поглядела на профиль его горбоносого лица, на чуть сутулую спину. Он кажется старше тридцати восьми лет.

– Что же, пойдемте ко мне?

Она испугалась. Шутка ли – войти в дом вдовца? И как примет ее какая-то его сестра, и еще сын?

Дождь опять припустил вовсю, с карниза лили струистые потоки, похожие на пряжу, сквозь которую, втянув голову в плечи, глядела женщина на пустынную улицу – неуютную, безлюдную. Что она так упорно разглядывала в синеющем пространстве? Там, за Енисеем, сквозь плотную завесу дождя едва виднелись горные хребты, подступающие к пустынному правому берегу.

– Боже мой, как трудно!

– Утрясется. Повремените, и все наладится. Тут вот в речной больнице у меня знакомый хирург Щепетов. Завтра я поговорю с ним, и может, он возьмет вас в больницу.

– Да? Но… я… у меня там, в Енисейске, была няня, когда я работала в больнице. Дочери еще шести месяцев нет.

– Устроится. Если остановитесь у меня – сестра поможет. Поговорю с ней. Как вас звать-величать?

– Варвара Андреевна.

– Ну а я Илья Васильевич Зыков.

Они не подали друг другу руки.

Когда Илья Васильевич взял вещи и повел женщину к пассажирскому катеру, только что причалившему к барже, мимо прошел человек в прорезиненном плаще.

– Это Иванчуков, который жил у нас в Енисейске, – сообщила женщина.

Илья Васильевич кивнул:

– Понимаю! Такие проходят, не оглядываясь.

На катере они сидели плечом к плечу. Илья Васильевич сгорбился и, опустив руки между колен, о чем-то крепко задумался. Женщина с ребенком поглядывала на него украдкой, как бы стараясь разгадать, что он за человек, механик с теплохода.

Так же молча сошли с катера на правый берег невдалеке от затона. Под ногами хрустела мокрая галька. Илья Васильевич показывал на деревянный дом на горе с голубеющими ставнями:

– Вот и мои хоромы, Варвара Андреевна. Если будете работать в больнице речников, каждый день будете плавать на катере. Во время ледохода и рекостава – дорога дальше. Поездом со станции Злобино. Есть и на нашем берегу больница, но без хирургического отделения.

– Мне все равно!..

– Нельзя так. Бодрее держитесь. Пойдемте. Как дочку-то звать?

– Лика. Она еще совсем маленькая.

– Вырастет.

Он помнит, как женщина задержалась на высоком крыльце, как она пугливо оглянулась на лохматого Полкана, когда тот залаял на нее, и потом как она извинялась, а дочь ее, Лика, сучила ножонками, так что видно было, как шевелилось байковое одеяло.

– Проходите, проходите!

– Мне так стыдно!.. Я же совсем не думала…

– Ну, ну. Чего там. Какое может быть стеснение, если человек человеку подал руку? Обыкновенно. Чего же тут? Не я, другой кто-нибудь помог бы. В жизни чего не бывает? И горькое, и сладкое. Горькое – помнится; сладкое – забывается.

Из дверей избы дохнуло желанным теплом и приютом. Илья Васильевич сразу же заговорил со своей сестрой, Клавдией Васильевной, как он ее представил, и сам взял на руки дочь Варвары Андреевны. Со стороны подозрительно поглядывал рослый белобрысый подросток, Павлуша, сын механика.

– Раздевайтесь, раздевайтесь! Гостьей будете, – скупо приветила Клавдия Васильевна, горбатая, низенькая, придирчиво взыскательная. Она стояла посредине передней избы, как чучело в огороде. На полу самотканые половики, у порога мохнатый коврик, на кухонном столе медный самовар с посудой, шкаф, лавка, три стула и филенчатая дверь, возле которой, как страж, стоял вихрастый подросток в клетчатой ковбойке.

Все было чужим, неведомым, случайным, как и сама встреча с механиком теплохода. И яркий свет электрической лампочки без абажура казался чужим и неестественным, и белые стены, и русская печь, и горбатая Клавдия, и подросток у двери, и собственные руки, когда Варвара Андреевна протянула их к дочери.

– Собирай ужин, Клавдия. Молоко у нас есть? Ладно! Может, каши манной сварить? – распоряжался хозяин.

Женщина застеснялась; надо дать грудь дочурке, но как можно при посторонних, а тем более при подростке?

– Нет, нет. Она еще маленькая. Я хочу… – и, потупя голову, тихо добавила: – Покормить.

Хозяин сообразил, в чем дело. Открыл филенчатую дверь и позвал за собою женщину.

– Тут у нас гостиная. И сестра здесь же, – показал на высокую кровать с горкой подушек. – А вот еще две комнатушки. В одной я с сыном, в другой – устраивайтесь. Комнату мы сдавали. Так что там все необходимое имеется. Занимайте, а потом, если понравится, пропишитесь. Если не возражаете – стол общий с нами. А там, когда будете работать, сочтемся.

Женщина ничего подобного не ожидала. Как все просто и, вместе с тем, как это чудесно! Она будет иметь комнату, стол, найдет работу, будут и деньги, и она, конечно, рассчитается. Какой он хороший, добрый человек, Илья Васильевич.

В маленькой комнатке жалась к стене односпальная железная кровать, у единственного окна – простой стол под скатертью, цветы в горшках на подоконнике, желтый стул с прямой спинкой, самодельный шифоньер с зеркалом между кроватью и дверью, половик, копия с какой-то картины в красной раме. Вот и все, что было в комнатушке.

– Не каюта-люкс, но жить можно.

– Нет, тут очень хорошо. И Енисей видать. Спасибо… Илья Васильевич, – с запинкой назвала она хозяина и опять, как тот раз у калитки,