Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский

его у меня предательством. Довгерда схватили за горло… и он выпустил ключи… Но Ягайллу, угрожая колодками, я прижал так, что он должен был выслать письма, чтобы замки вернули назад моим наместникам. Я отправил Михайла Бабу. Они должны отдать мне замки, иначе их короля из тюрьмы не выпущу.

– Король дал письма? – спросил Гольшанский.

– Должен был! – закричал Свидригайлло. – Должен был… Испугался…

В течение минуты молчали. Свидригайлло смочил губы в кубке.

– Ну, – сказал он, – что стало, то стало; но если Ягайлло будет жив и свободен, не забудет вам этого плена. Вы сделали его навеки своим врагом. Его ляхов также. Это уже вечная ссора с ними. Если вы так вели себя с королём, наверное, с панами его не лучше… они этого не простят! Не простят!

– Я плюю на них! – дико вскакивая, воскликнул Свидригайлло. – Что мне они? Что? Ну, а с Ягайллой, князь мой, я лучше знаю, что всегда можно сладить. Это человек такого сердца, что мстить не любит, не умеет. Сразу убил бы, может, а на другой день забудет. Я его знаю. Говорят, что когда он крестоносцев разбил на голову, когда самого старшего магистра и лучших солдат трупом положили, он потом на поле боя молился за них и плакал. Ляхи и немцы где-то его в молоке приготовили. Я бы танцевал, глядя на трупы, радовался и пинал их ногами!

Гольшанский так дальше вёл разговор, что не преображал Свидригайллу, не усмирял его, а спрашивал только, приготовился ли к тому, что его ждёт, и боялся для него войны. Этим он больше его вывел из себя и разволновал, чем если бы противоречил и угрожал. Спокойно и покладисто Свидригайлло не умел разговаривать. Почти не было дня, чтобы за столом не полоснул ножом и не дал пощёчины кого-нибудь из своих, когда все напились.

Тут с князем Симеоном ссора была невозможна, а надоел ему тем, что постоянно напоминал, что, не будучи готовым к войне, он нарывался на неё. Поскольку Гольшанский ехал с Руси, а Свидригайлло опасался Сигизмунда Стародубовского, брата Витовта, как бы тот не требовал наследства после него и захваченных в Троках сокровищ, обратил вдруг разговор на него и начал спрашивать, не слышал ли о нём. – Сигизмунд Кейстутович столько лет спокойно сидит на своём уделе, – сказал Гольшанский, – что люди о нём забыли. Ничего о нём не слышно! О нём нечего беспокоиться. Хоть это Витовтов брат, но он никогда не был ему ровнёй. Он постоянно общался с Мазовецкими и от них научился спокойно сидеть в дыре.

Свидригайлло сделал презрительную гримасу.

– Я ни ему, ни Юлианне не думаю давать гривны из того, что забрал в Троках… – воскликнул он. – Это литовское сокровище… Мне самому теперь много нужно, потому что, желая иметь людей, каждого нужно брать золотом. Насытить их трудно – давай и давай! Это сокровище пойдёт быстро.

Вконец утомленный этой спокойной беседой князь ударил кубком о стол.

– Э, кум Симеон, – крикнул он, – достаточно беды вытаскивать и забивать себе голову тем, чего нет, а может, никогда не будет… На погибель врагам! Напьёмся!

Гольшанский не отказался. Бояре, привыкшие на службе Свидригайллы к этой забаве, подвинули жбаны, начали наливать. Голоса сразу возвысились, смешались, поднялся весёлый шум. Прибывший гость, казалось, ею вовсе не гнушался, поддерживал их, с интересом прислушиваясь, слегка улыбаясь. Казалось, он полностью разделяет веселье и мысли.

До поздней ночи продолжалось это пиршество, в конце которого Гольшанский трезвый встал из-за стола и, оставив ещё пьющего Свидригайллу с его двором, пошёл в свою гостиницу.

Наутро король, попросив епископа Мацея отслужить святую мессу, слушал её набожно на коленях.

Это был пятничный день, а значит, и пост, который Ягайлло всегда строго соблюдал. Поэтому после мессы он позавтракал хлебом и водой, с грустью на душе, когда ему объявили, что пришёл поклониться князь Симеон Гольшанский.

В одиночестве и неволе этот дядя жены, хоть не часто появляющийся и немного забытый, был ему как посланник небес. Он очень ему обрадовался.

С распростёртыми объятиями он вышел ему навстречу.

– Ну! Ну! Смотри, князь, смотри! – начал он шутливо. – Хей! Что со мной случилось! И от кого! От родного брата, которого я люблю, которому я отдал Литву, хоть знаю, что поляки мне за это голову намылют! Ну, гляди! Я! Король, у него в плену!

Гольшанский огляделся, не смея говорить, потому что королевский двор окружал их и слушал. Он только многозначительно подёрнул плечами. На сердце Ягайллы было тяжело!

– Смотри! Смотри! – повторял он. – Не как короля, не как брата, как язычника меня мучает и угнетает. Я старый, не вынесу этой нужды и позора.

И, прервав нарекание, воскликнул:

– Вы видели его? Вы говорили с ним?

– Ещё вчера, – сказал Гольшанский тихо, бегая глазами вокруг. – Он свирепый и забывчивый, да вы знаете его, сердится недолго, долго выдержать не может; этот гнев пройдёт!

– Дай-то Бог, – вздохнул король.

Затем подошёл подканцлер Древицкий и обратился к князю:

– Ваша милость, вы должны бы поговорить с князем Свидригайллой. Это невиданное дело, чтобы кто-нибудь так сажал в тюрьму своего пана и издевался над ним. Если это месть, то несвоевременная и нехристианская, всё-таки король его вознаградил, дав Литву.

Ягайлло и другие, обступив Гольшанского, стали обращаться к нему с жалобами. Князь слушал и молчал. Только из его физиономии и нескольких слов можно было догадаться, что надеялся на лучшее будущее и перемены.

– Я тут ещё на какое-то время останусь, – шепнул он в конце, – но я готов служить посредником. Не поеду отсюда, пока не дождусь, что это обернулось к лучшему.

Довольный король, встав, начал обнимать князя Симеона, который, не желая оказаться в подозрении, вскоре с ним попрощался и вернулся из замка в Гастольдов дом. Находясь постоянно при Свидригайлле, он хотел предотвратить новый произвол.

Это прибытие князя Симеона, папских писем, о которых он уже знал, и даже Хинчи из Рогова, немного Ягайллу в этом заключение взбодрило и добавило надежды.

Свидригайлло, который практически каждый день на него нападал с бранью и угрозами, безжалостно мучил, несколько дней в замке не показывался.

Товарищи Ягайллы, поляки, пользуясь этим, тайно разбирали и готовили к исполнению свой замысел освобождения короля, хоть бы убийством, чтобы в любую минуту его можно было осуществить.

Андрей из Тенчина и Монжик осматривали все углы, обходили дворы, считали людей, заранее распоряжались, где кто должен стоять, и делили между собой работу.

Все поклялись, что если князь снова отважится напасть на короля, злоупотреблять и раздражать, они бросятся на