Марк Твен - Жанна дАрк

Немного погодя он сказал:

— Они выхватили из его окоченевшей руки священное знамя и унесли его как драгоценный трофей вслед за взятой в плен героиней. Но они его потеряли: месяц тому назад мы — наши два добрых рыцаря, разделившие со мной участь пленников, и я — с опасностью для жизни похитили знамя, переслали его в Орлеан с помощью надежных людей, и оно отныне будет вечно храниться там в сокровищнице.

С чувством радости и признательности узнал я об этом. Я с тех пор много раз видел там знамя, когда навещал Орлеан 8 мая в качестве любимого старого гостя, которому на городских торжествах и процессиях отводилось первое место, — то есть с тех пор, как братья Жанны покинули наш мир. И через тысячу лет оно по-прежнему будет там, оберегаемое любовью французского народа, — будет там, доколе не истлеют последние остатки ткани [18].

Недели через две или три после этой беседы пришла потрясающая весть. Ужас охватил нас: Жанна д'Арк продана англичанам!

Ни на минуту не допускали мы возможности этого. Ведь мы были молоды и, как я сказал, не знали людей. Мы так гордились своим отечеством, так были уверены в его благородстве, великодушии, благодарности. От короля мы ждали немногого, но от Франции — всего. Каждому было известно, что во всех городах патриотическое духовенство устраивает процессии и убеждает народ жертвовать деньгами, имуществом, всем своим достоянием, чтобы купить свободу ниспосланной Небом спасительнице. Нам и в голову не приходило сомневаться, что деньги будут собраны.

Но теперь все погибло. Горькое время пришлось нам пережить. Небеса словно вдруг омрачились; радость покинула наши сердца. Неужели этот соратник, сидящий подле моей постели, действительно Ноэль Рэнгесон, тот самый легкомысленный юноша, чья жизнь была непрерывной шуткой и кому воздух был нужен не столько для дыхания, сколько для смеха? Нет, нет, того Ноэля я больше не увижу. Сердце его разбито. Он бродил в какой-то тоске, безучастный, словно спросонок. Поток его смеха иссяк в самом источнике.

Да оно и лучше: я сам был в таком же состоянии. Наши сердца были в Руане, нам хотелось бы перенестись туда всецело. Все, что было нам дорого в здешнем мире, находилось в этой крепости под замком. Мы были бессильны помочь ей, но все-таки мы почувствовали бы некоторое утешение, находясь вблизи нее, дыша одним и тем же воздухом и ежедневно созерцая скрывающие ее стены. Что, если бы нас взяли там в плен? Сделаем же все от нас зависящее, а там пусть счастье и судьба решат исход нашей затеи.

Итак, мы пустились в путь. Мы с трудом верили происшедшей повсеместно перемене. По-видимому, мы могли выбирать любую дорогу и идти куда нам угодно: никто нас не останавливал, не спрашивал. Пока Жанна сражалась, повсюду царил какой-то панический страх; но теперь, когда ее удалось устранить, страх рассеялся. Никто больше из-за тебя не тревожился, не боялся, никто не допытывался, кто ты такой и по каким делам путешествуешь, — все были равнодушны.

Мы сообразили, что можно отправиться по Сене вместо того, чтобы утомлять себя сухопутной дорогой. Так и поступили; наняв лодку, мы доехали почти до Руана. На расстоянии одного лье от города мы вышли на берег — не на холмистой стороне, а на низменной, где земля гладка, точно скатерть. Никто не мог проникнуть в город или уйти из него, не предъявив удовлетворительных объяснений. Происходило это оттого, что там опасались попыток освободить Жанну.

Мы обошлись без хлопот. Остановившись на неделю в семье крестьян, живших в долине, мы помогали им по хозяйству, получая за это пищу и пристанище, и завязали с ними дружбу. Мы обзавелись такой же одеждой, какую носили они. Мало-помалу они делались менее скрытными, относились к нам с большим доверием, и мы узнали, что в их груди таились сердца французов. Тогда мы открылись им во всем, посвятили их в свой замысел и встретили в них полное сочувствие и готовность помочь нам. Наш план составился быстро и отличался простотой. Мы решили нарядиться пастухами и погнать на городской рынок стадо баранов. Однажды ранним утром, под тоскливо моросившим дождем, мы осуществили эту попытку и беспрепятственно прошли через нахмурившиеся ворота города. У наших друзей были приятели, жившие сзади скромной винной лавки, в красивом высоком здании, которое находилось в одном из тех узких переулков, что идут от собора к реке; у них-то они и пристроили нас. А на другой день они потихоньку привезли нам наши настоящие платья и остальные пожитки. Семья Пьерона, приютившая нас, сочувствовала делу Франции, и нам нечего было таиться от хозяев.

Мне необходимо было добыть кусок хлеба себе и Ноэлю; и когда семья Пьеронов узнала, что я умею писать, то они обратились к своему духовнику с ходатайством за меня, а тот выхлопотал мне место у доброго священника Маншо-на, главного регистратора приближавшегося Великого суда над Жанной д'Арк. Странная для меня должность — быть писцом у регистратора суда — и к тому же опасная, если вдруг станет известным мой образ мыслей и мое недавнее прошлое. Впрочем, опасность была невелика. Маншон, в сущности, сочувствовал Жанне и не выдал бы меня; имя тоже не могло бы меня погубить, потому что я откинул признак дворянской фамилии, оставив себе только имя, данное при крещении, как человек низкого происхождения.

С января по февраль я постоянно сопутствовал Маншо-ну и несколько раз был с ним в цитадели — в той самой крепости, где была заточена Жанна, но, конечно, ни разу ее не видел, так как мне не пришлось посетить ту башню, в которой находилась ее темница.

Маншон рассказал мне обо всем, что произошло до моего появления. С тех самых пор как продали Жанну, Кошон деятельно подбирал судей для погибели Девы — много недель потратил он на это подлое дело. Парижский университет прислал нескольких сведущих, ловких и надежных богословов нужного ему образа мыслей; вдобавок он вербовал в разных местах многочисленных духовных лиц, принадлежащих к той же шайке и пользовавшихся большим влиянием, так что, в конце концов, ему удалось составить грозное судилище, насчитывавшее около полусотни знаменитых имен. То были французские имена, но сочувствовавшие и помогавшие Англии.

Из Парижа был также прислан уполномоченный сановник инквизиции, потому что обвиняемую надо было предать инквизиционному суду. Но он оказался человеком смелым и справедливым и категорично заявил, что дело ее неподсудно созванному суду, и на этом основании отказался от участия в разбирательстве. Тот же благородный ответ был получен от двух или трех других представителей инквизиции.

Инквизитор был прав. Дело, вновь возбужденное против Жанны, давно уже было рассмотрено судом в Пуатье и решено в ее пользу. Оно было рассмотрено высшим судом, чем этот, так как там председательствовал архиепископ Реймский — епархиальный начальник самого Кошона. Таким образом, низший суд нагло вознамерился пересмотреть и перерешить дело, по которому уже был вынесен приговор судом высшим — судом, имевшим более широкие полномочия. Вообразите себе только это! Нет, вторичный пересмотр дела не мог быть правомерным. Кошон по многим причинам не имел права председательствовать в новом суде: Руан не принадлежал к его епархии; Жанна была взята под стражу не в Домреми, по-прежнему считавшемся ее местожительством; и наконец, этот предполагаемый судья был явным врагом пленницы, а следовательно, не имел права судить ее. И тем не менее все эти великие препятствия были сведены на нет. Областное Руанское собрание каноников дало, наконец, Кошону оправдательные грамоты, хотя не без борьбы и не без давления сверху. Подобное же воздействие оказали на инквизитора, так что ему пришлось подчиниться.

Вот тогда-то ничтожный английский король через своего уполномоченного передал Жанну во власть трибунала, но с такой оговоркой: если суду не удастся вынести ей обвинительный приговор, то она должна быть возвращена ему!

О боже мой, на что могла теперь надеяться эта забытая, одинокая девочка! Одинокая — в полном значении слова. Ведь она была одна, в темной башне, с полудюжиной звероподобных, грубых солдат, стороживших днем и ночью ту комнату, где помещалась ее клетка, — ее засадили в железную клетку, и ее шея, ее руки и ноги были цепью прикованы к кровати. Вблизи нее — никого из знакомых; не позаботились даже приставить к ней женщину. Да, это было настоящее одиночество.

Жанну взял в плен под Компьеном некий вассал Жана Люксембургского, и не кто иной, как сам Жан, продал ее герцогу Бургундскому. И однако, этот же герцог Люксембургский имел наглость явиться перед Жанной в ее клетке. Он пришел в сопровождении двух английских графов — Варвика{55} и Стаффорда{56}. Он был жалким, низменным существом. Ей он сказал, что готов выпустить ее на свободу, если она даст обещание никогда больше не сражаться против англичан. Она уже долго пробыла в этой клетке, однако не настолько долго, чтобы пасть духом. Она ответила с презрением: