Леонтий Раковский - Изумленный капитан

– Что? Устала? – вдруг позеленела императрица.

Она проворно встала с кресла, отшвырнула Буженинову, сидевшую у ее ног, и так, в одних чулках, подошла к оробевшей девушке и закатила ей звонкую пощечину.

– Устала? Устала? Дрянь! – била она раз за разом.

– Аннушка! – крикнула она Юшковой: – Отведи эту мерзавку на кухню! Дать ей грязных тряпок да гайдучьих онуч – пусть постирает! Поглядим, устанет тогда, аль нет?

Сквозь желтизну рябых щек Анны Иоанновны проступил румянец.

Плачущую Машеньку увели на кухню.

А сестра, дрожащим от слез голосом, продолжала петь.

Все шло как-будто бы попрежнему – шуты кувыркались, тузили друг дружку, Буженинова чесала императрицыну пятку, галантный Левенвольде говорил о «Сне в лунную ночь» и о предстоящем концерте придворного капельмейстера Арайи, но у лэди Рондо настроение было испорчено.

Вышивали после этого недолго: ревнивая императрица, боявшаяся на час отпустить с глаз Бирона, не вытерпела – все-таки полетела сама в манеж.

– А вы напишете мисс Флоре о сегодняшнем случае во дворце? – лукаво посмеиваясь, спросил Клавдий Рондо у своей жены, которая писала очередное послание приятельнице в Лондон.

Лэди Рондо улыбнулась.

– Я написала ей об императрице. Вот на-те, прочтите!

Она подала один из нескольких исписанных голубых листочков.

– Здесь только первая фраза говорит о другом, но следующие посвящены тому, о ком вы говорите.

Клавдий Рондо прочел:

«…на улице к вам может подойти грязная баба и попросить у вас копейку на краску для лица: все русские женщины, начиная от простолюдинки и кончая придворными дамами, сильно красятся.

Сегодня я вновь была у герцогини Бирон и вновь имела счастье говорить с императрицей. Она довольна, когда я стараюсь говорить с ней по-русски и так милостива, что учит меня, когда я выражаюсь худо или затрудняюсь в разговоре. Во время ее присутствия у герцогини Бирон было несколько дам и один придворный кавалер, которые вели самый обыкновенный разговор. Императрица принимала в нем участие, как равная, сохраняя однако свое достоинство, но таким образом, что при этом не чувствуется никакого стеснения. Она обнаруживает врожденный страх ко всему, что имеет оттенок жестокости; сердце ее одарено такими хорошими качествами, каких мне никогда не удавалось видеть у кого бы то ни было…»

Клавдий Рондо вернул жене голубой листок.

– Правильно, дитя мое, – сказал он вполголоса. – Иначе нельзя писать: прежде чем письмо покинет Питербурх, его прочтет господин Ушаков.

Лэди Рондо сделала движение.

– Простите, я не совсем точно выразился: его переведут Андрею Ивановичу Ушакову.

II

Возницын уже около года сидел в Синодальной Канцелярии, а дело никак не подвигалось. За все время его только раз допрашивали и то на второй день заключения. Допрашивал сам секретарь Синодального Казенного Приказа, лысый Протопопов. Он спрашивал, зачем Возницын езживал с Борухом Глебовым за рубеж и зачем, оставив православную веру, перешел в иудейский закон.

Возницын отвечал, что веры он не менял. Но сказать, что за рубежом не был ни разу – боялся: тогда начнут выпытывать, а зачем жил в Смоленске? Он не знал еще, успел ли Афонька предупредить в Путятине или нет, и боялся как-либо навести на след Софьи. Возницын солгал, что ездил за рубеж. Он назвал все местечки, которые помнил по ту сторону рубежа – Дубровну, Ляды.

У секретаря после этого признания Возницына заблестели глаза.

– Пиши, пиши! – погонял он белобрысого канцеляриста Морсочникова.

– А по какому делу езживал за рубеж? – спросил он.

– Лечиться. Слыхал я, что в Польше есть весьма искусные лекари.

– А чем же ты болен?

– Бывает у меня болезнь на подобие великого беспамятства и обморока, – бросил вперед на всякий случай Возницын.

Он не забывал того, что исключен из армии за «несовершенным в уме состоянии».

Возницын с неделю провалялся в колодницкой избе, извелся, обовшивел, немытый и нечесанный. Единственным утешением было то, что в «бедности» его не забывал верный друг Афонька. (должно быть «Андрюша» – прим. Marina_Ch) Он приносил Возницыну поесть и не переставал уговаривать бежать. Устроить побег из колодницкой избы было довольно легко.

Возницын упорно стоял на своем: «Мне бежать нечего, я ни в чем не виновен».

Через неделю Возницына перевели из колодницкой избы в чулан при самой Канцелярии и заковали в ножные железа. Он сидел в чулане один-одинешенек. Здесь было не так грязно, как в колодницкой избе. Но бежать отсюда было труднее: в дверях день и ночь стоял на карауле солдат.

От солдата Возницын осторожно выведал, что кроме него в отдельном чулане содержится еще один колодник, какой-то старик нерусской нации. Сомнений не было – это Борух.

На душе у Возницына отлегло: значит, Афонька успел предупредить Софью.

Затем, через месяц, уже летом, солдат как-то сказал, что привезли еще одного колодника, дворового человека. Из описаний солдата Возницын понял: наконец взяли-таки и Афоньку. Но и это не встревожило Возницына – он ждал ареста Афоньки: ведь, Алена так не любила его денщика!

Возницын был вполне уверен в том, что все его дело кончится благополучно. Он жалел лишь об одном – зря уходит время! Жалел, что где-то, на чужой стороне, тоскует бедная Софья.

Он целые дни лежал на своей соломе, глядя в потолок. Думал о Софье, вспоминал все их знакомство, всю любовь с самого начала. Представлял, что в это время делает предприимчивая тетушка Помаскина.

Дни, в начале тянувшиеся так медленно, теперь летели незаметно, похожие один на другой.

Прошла зима. В маленькое, еще слюдяное оконце чулана все чаще и чаще заглядывало солнце. За окном сразу стало шумнее – шла весна.

Возницын оброс жиденькой, нелепой бороденкой, посерел от целодневного сидения в чулане.

Однажды в чулан вошел белобрысый, гнусавый Морсочников с каким-то сержантом Семеновского полка. Сержант глядел исподлобья, волком.

– Собирайся, поедешь в Питербурх! – прогнусавил с порога Морсочников.

Сборы у Возницына были недолгие – поднял с полу лежавший в изголовьи старый полушубок, взял измятую, вывалянную в соломе и пыли епанчу и, гремя кандалами, пошел из чулана.

От света и весеннего воздуха сжало виски, сладко закружилась голова, как тогда в Никольском, когда он впервые вышел после горячки на крыльцо. Возницын ухватился за дверной косяк и стоял.

– Ступай, ступай, неколи тут мешкать! – толкнул его сзади сержант.

На дворе ждали четыре ямские подводы и при них крепкий караул – четыре солдата того же Семеновского полка.

Возницыну велели сесть в первую подводу и не оборачиваться. Ему и так не хотелось ни на что смотреть, кроме весеннего чистого неба. Он жмурился от солнца, улыбался свету и теплу. Да и чего оборачиваться! Легко было догадаться: сейчас выведут Боруха и Афоньку.

Сзади послышались шаги – сержант вывел еще кого-то. Колодник шел тихо, не гремел кандалами.

– Куды садиться? – спросил знакомый борухов голос.

В нем не было всегдашнего спокойствия и медлительности. Голос был торопливый, испуганный и какой-то надтреснутый.

Через минуту раздался другой – звонкий, бодрый:

– Эй, зипун, седелка у коня съехала! Аль не видишь?

– Садись, садись, не разговаривай! – крикнул сержант.

Возницын улыбнулся: Афоньку всюду, даже в «бедности» узнаешь!

Угрюмый сержант сел рядом с Возницыным. К подводе подошел сам лысый секретарь Протопопов.

– Не забудь же заехать в Тайную Канцелярию – там ждут!

– Помню, – сумрачно ответил сержант.

Подводы тронулись.

Возницын ехал с непокрытой, взлохмаченной головой. О треуголке, его, отнятой у него, перед тем как вести в колодницкую избу, все забыли. Возницын и сам вспомнил о ней только тогда, когда уже выехали со двора. Пожалуй, так, с непокрытой головой, ему было лучше – весенний ветерок приятно обвевал голову.

Когда они подъехали ко двору, где помещалась Тайная Канцелярия, их ждала целая вереница телег. Возницын насчитал восемь подвод. Подводы были пусты – на одной лежало что-то завернутое в ряднину, на передней телеге сидела румяная, чернобровая баба в нагольном распахнутом тулупе. Тут же стояло трое солдат, видимо сопровождавших эти подводы.

– Кривошеин! – крикнул сержант. – Кормовые и прогонные получил?

– Нет еще, – отозвался один из солдат, балагуривших с чернобровой бабой.