Леонтий Раковский - Изумленный капитан

Герцогиня Бирон встала и вышла из комнаты.

Лэди Рондо, не подымая глаз от вышивки, видела, как четыре фрейлины, сидевшие за пяльцами, сразу разогнулись и с облегчением вздохнули. Но продолжали сидеть тихо: в соседней комнате спала императрица, которая после обеда всегда ложилась отдохнуть.

Прошло несколько минут. Наконец из-за двери донесся вкусный, широкий зевок, кто-то сочно сплюнул и вслед за этим низкий, грубый голос (лэди Рондо узнала императрицу), стараясь говорить возможно мягче, сказал:

– Вставай, милый!

Сидевшие поближе к лэди Рондо две сестры Салтыковы – Сашенька и Машенька, пухленькие, голубоглазые девушки (лэди Рондо знала их давно – сестры хорошо пели), переглянулись между собою. Младшая, краснощекая, смешливая Машенька не выдержала – улыбнулась. Но Сашенька строго глянула на нее, и обе нагнулись над пяльцами.

Сзади скрипнула дверь. В комнату на цыпочках вошел розовощекий, гладко выбритый обер-гоф-фактор Липман. Он был в лимонного цвета штофном кафтане. Липман подсел к лэди Рондо – они уже видались сегодня – и тихо сказал ей по-английски:

– Только что узнал: нашего бедного старика Боруха привезут сюда. Императрица приказала. Может быть, все к лучшему. Может быть, здесь удастся сделать больше, чем в Москве с этими попами!

Лэди Рондо боязливо оглянулась, не подслушивает ли их кто-нибудь.

– Не беспокойтесь, при дворе никто не понимает по-английски, – сказал Липман.

В это время дверь распахнулась. В дверях стояла в голубом турецком шлафроке, повязанная по-бабьи красным шелкозым платком, сама императрица. За ней виднелись супруги Бирон – маленькая, рябая герцогиня с непомерно-большой грудью и ее супруг – высокий, надменный Иоганн Бирон. Он со скучающим видом глядел вокруг.

Все встали.

– Сидите! – махнула рукой Анна Иоанновна. – Ну, девки, что вы ровно неживые? Пойте! – сказала она, идучи к дивану, у которого стояли лэди Рондо и Липман.

Фрейлины запели любимую императрицыну:

Весел я, весел сегодняшний день,Радошен, радошен теперешний час…

Анна Иоанновна не показывала виду, но все знали, что она любит, как в этой песне дальше поется:

Женился, душа моя, на другой женеИ взял дуру-страдницу не лучше меня.Брови-то у страдницы, как быть у совы,Глаза-то у страдницы, как быть у змеи.

А я душа-Аннушка, уж всем хороша:Брови-то у Аннушки черна соболя,Глаза-то у любушки ясна сокола.

– Ты что это тут лэди нашептываешь? Аль в свой закон перетянуть ее хочешь? – спросила, улыбаясь, Анна Иоанновна, подходя к Рондо и Липману.

– Что вы, ваше величество! – замахал руками Липман.

– Знаем вас, – погрозила пальцем Анна Иоанновна. – А слыхал ли ты, в Москве ваш старозаконник один прельстил моего капитан-поручика?

Бирон, сузив глаза, смотрел в окно.

– Ваше императорское величество, этого не может быть! В нашем законе говорится, что обращенные в иудейство для нас, евреев, тяжелы как проказа! – сказал серьезно Липман, прижимая к груди руки в кружевных манжетах.

– Еще чего скажешь – как проказа! Куку! – усмехнулась императрица. – Знаем вас, жидов! Христа распяли! Ловкач, хитер! Тебе только с Остерманом говорить! Господин Исаак, – переменила она тон: – У меня, брат, беда: нонче Карлуша, пострел, серьгу сломал. Ту, что с самым большим бриллиантом. Изволь, батюшка, починить!

– Слушаю-с, ваше величество! Сейчас же сделаю, – поклонился Липман и вышел.

– А вас, куколка, я давно не видала! – обратилась Анна Иоанновна к лэди Рондо.

– Я пыл полен, – ответила лэди.

– А теперь ничего, поправилась! – императрица похлопала по щеке лэди Рондо.

– Нишего, слава погу…

– А вот я, куколка, хвораю. Ведаешь, хвораю. Кранк! – кричала Анна Иоанновна, наклоняясь к розовому небольшому уху лэди.

Бирон смотрел, улыбаясь. Лэди Рондо покраснела.

– Понимай. Но ви, фаше величество, ошень карашо смотрит. Ви как только вошел здес…

– Не «вошел здес», а «вошла суда» – поправила императрица.

– Вошля суда, – повторила лэди.

– Вот-вот: «вошла суда»… И отчего это, – не слушая, что дальше будет говорить лэди, обратилась она к герцогу, – все нынче твердят мне одно и одно: поправилась да помолодела? – взглянула она на Бирона. – Мардефельд давеча говорил, теперь она…

Бирон что-то сказал. Анна Иоанновна не расслышала за пением фрейлин.

– Девки, перестаньте! – крикнула, оборотясь, императрица. – Ревете, точно коровы. За вами не слыхать. Что ты, герцог, говоришь? – взяла она за локоть Бирона.

– Оттого, что послушались меня и приняли лекарство, – сказал Бирон.

– А вот погоди, я еще не такая буду. Мне скоро из Москвы, из Успенского монастыря, привезут деревянного масла, – говорила Анна Иоанновна, уводя Бирона в соседнюю комнату.

На пороге она обернулась:

– Девки, пойте! Куку!

Сашенька снова затянула своим приятным голоском:

Я помню, мой милый друг, советы твои:Тебе не жениться, мне замуж нейти…

Лэди Рондо принялась за работу. Она думала об этом несчастном старике Борухе. Вот уже почти год он сидит в тюрьме по какому-то глупому доносу. Его обманным путем привезли из Смоленска в Москву и в Москве арестовали – боялись, как бы он из Смоленска не убежал. Вместо него все товары закупает какой-то другой подручный Липмана, но резидент Клавдий Рондо немного струхнул: как бы при допросах Борух не выдал их торговых тайн. Пустяки, а все-таки Линдон может отозвать резидента!

Правда, Липман приложил все усилия в Москве – и Боруха не пытали, но сегодняшнее известие о том, что его перевозят сюда, ухудшило, по мнению лэди Рондо, все дело: здесь не миновать рук начальника Тайной Канцелярии Ушакова.

Лэди Рондо вышивала и думала об этом.

Бирон с разрешения Анны Иоанновны один уехал в манеж – императрица сегодня осталась дома. Она сидела в кресле, протянув Юшковой руку. Аннушка стригла ей ногти. Калмычка Буженинова, прозванная так в честь любимого императрицына кушанья, сняв с ног Анны Иоанновны туфли, чесала ей пятки.

Императрицу всегда окружали какие-то непонятные, простые бабы-приживалки, от которых издалека пахло кислыми щами и редькой. Приживалок было так много, что лэди Рондо не могла всех упомнить.

На ковре перед креслом забавлялись шуты – Педрилло пиликал на игрушечной скрипке, а всегдашний драчун, граф Апраксин, дрался с князем-квасником Голицыным.

Лэди Рондо не переносила их грубых шуток, не смотрела на них. Она говорила с самой герцогиней (Бенигна Бирон любила лэди Рондо) и с придворным красавцем и покорителем фрейлинских сердец, обер-гофмаршалом Карлом Левенвольде.

Императрица прервала Сашеньку и Машеньку, продолжавших все время петь, и крикнула Левенвольде:

– Граф, послушай! Юшкова тебе загадает загадку! Хочешь?

– Пусть говорит, – ответил Левенвольде.

Юшкова закрылась рукой, хохотала, плутовски взглядывая то на Левенвольде, то на императрицу.

– Да говори, дура, не бойся! – толкала ее в плечо императрица.

– Какое ремесло все мохом заросло? – выпалила Юшкова.

Императрица, все ее приживалки и шуты покатывались со смеху, глядя на обер-гофмаршала. Фрейлины, фыркнув, смущенно наклонились над пяльцами.

Юшкова так быстро сказала, что лэди Рондо не поняла. Она приставала к Левенвольде, который, наморщив лоб, отгадывал загадку, чтобы он перевел, что такое сказала Юшкова, отчего все так смеются.

– Das ist unm?glich [46], – качал алонжевым париком Левенвольде и, лукаво улыбаясь, поглядывал на белокурую лэди.

А императрица, колыхаясь от смеха, кричала:

– Граф, куку! Да ведь это – глаз, глаз! А не то, что ты подумал!

В общем лэди Рондо провела не без приятности, а главное не без пользы эти три часа. Но последние минуты перед отъездом из дворца были омрачены одним происшествием.

Фрейлины, Сашенька и Машенька, пели все время почти без перерыва. Иногда только императрица, желая что-либо сказать так, чтобы слышно было в другом конце большой комнаты, на минуту останавливала их. После одной из таких коротких передышек, когда Анна Иоанновна сказала: «Девки, пойте», – у краснощекой Машеньки как-то вырвалось:

– Мы устали, ваше величество!

Старшая сестра с ужасом глядела на нее – что такое она говорит.

– Что? Устала? – вдруг позеленела императрица.