Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

что, Гешка, давай проваливай. Разве ты не поломал Гуте Бурлаковой всю жизнь? Разве не из-за тебя умер у нее ребенок? И сама она чуть не замерзла? Или ты думаешь, что в Харламовске – телята, все спустят? Не лезь, говорю!

Гешка кинулся было на Леню Хорошаева, но Олег Дрын с Мишей Кучуем схватили его за руки.

– Хватит вам, хватит! Или в газету проситесь? И ты, Гешка! Ну что ты привязался к Леньке? И тогда вечно ссорились, и опять за старое.

– Погоди, мы с тобой еще встретимся, бугай, – проскрипел Гешка. – Соглашатель. И тогда подсевал нашим и вашим, и теперь работаешь на две стороны? Еще к самодеятельности прилепился! Здесь честность нужна!

Хорошаев поспешно потопал со сцены, а за ним – притихшая Оля, как снегурочка, в белой дошке.

11. ГРЕЗЫ И ЯВЬ

Тишина и звезды. Пушистые, яркие, они тянут к себе в морозную синеву, и я хочу понять их, эти далекие звезды. Они тихо-тихо шепчутся. Я слышу тонюсенький, почти детский шепот Вселенной, льющийся в морозном воздухе. Меня провожают Олег Дрын и Миша Кучуй и говорят про Гешку Шошина. Как Ленька Хорошаев, покладистый парень, уговаривал когда-то Гешку не заедать районное начальство, но Гешка нарвался на Бурлакова, тот и разнес его. Потом дело разбирали на бюро райкома комсомола, и Леня Хорошаев выступил против худрука Гешки Шошина, и Гешку с треском высадили из клуба. «И он стал пить как черт. Надо было драться, а он стал пить. Потом подхватил Гутю Бурлакову и смотался на прииск Мину. И там пил. Всю свою жистянку помял по пустякам». Олегу Дрыну полюбилось такое определение, и он раза четыре повторил его, чтоб я нутром почувствовал, какая произошла драма с Гешкой.

– Там у них, кроме ГРЭС, углеразрез имеется, – продолжает Олег. – Говорят, что скоро сдадут Дворец культуры. Гешка, конечно, займет там первое место. Зовет меня с Мишкой.

– Поедете? – спрашиваю.

– А тут кто будет работать? – отвечает Миша Кучуй. – Не всем же ехать на большие стройки, надо кому-то и в районном масштабе заворачивать.

– Правильно, ребята.

– А я думаю смотаться, – возразил Олег. – Это же очень интересно – народный театр. Есть где развернуться! Не то что у нас в клубе. Шесть дней в неделю крутят кино, а один день для самодеятельности.

– И у вас будет народный театр.

– Когда еще!

Тишина, тишина!..

Морозная, бодрящая, щиплющая руки и щеки. Только сухо скрипит снег под ногами, да кое-где в оградах лают собаки. Простуженно, лениво.

Возле гостиницы распрощались со мной ребята и попросили, чтобы я ничего не говорил Гуте про стычку Гешки с Леней Хорошаевым. «Не надо ее расстраивать, сами понимаете».

Гутя открыла мне дверь. Она в нарядном бордовом платье, и волосы у нее рассыпались по плечам.

Почему она нарядилась на ночь глядя? Она какая-то странная, незнакомая, и глаза далекие.

– Сегодня я – король в гостинице?

– А что, боитесь?

– Чего же бояться?

– Будете чай пить?

– Спасибо, Ласточка.

– Вы же проголодались, однако? У меня есть молоко, сметана, хлеб, сало, конфеты. Если хотите – пожалуйста.

– Я плотно поужинал.

– Как хотите. Пойдемте, я покажу вам комнату.

– Ты сегодня чудесно пела, честное слово. Я никогда не забуду, как ты пела.

– Вы думаете! Все могут петь так. Любая девчонка.

– Далеко не любая. Тут уж ничего не попишешь. Вот твои подружки – Галя и Люда – тоже пели, но голоса их тонули, и я их совсем не слышал.

– У нас тут есть одна учительница, у нее голос лучше, чем у меня.

– Ты убежала от Шошина?

Гутя насупилась и отступила на шаг.

– Что мне от него убегать? Просто не хотела слушать, как они схватятся с Ленькой Хорошаевым. Они там не подрались?

– Нет, не дрались. Но действительно поцапались.

– Я так и знала!

– Ты с ним встретишься?

– Пойдемте, я покажу комнату.

– Извини, Гутя. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

– После всего – про счастье говорить… – И нетерпеливо махнула рукой. – Не будем говорить про счастье.

– Почему? Разве над тобой низкое небо?

– Скажете! Небо над всеми одинаковое.

– У каждого человека, Ласточка, есть свое собственное небо. И оно бывает разное. Если оно черное, гремучее, когда скрещиваются молнии, значит, человеку трудно, и он несчастен. Когда небо высокое, голубое, человек будто поднимается на крыльях. И он счастлив. Бывает небо серое, неприглядное, тогда человек просто существует, и про него говорят – «житель».

– Ну вот, я и есть «житель». Существую.

– Неправда. В песнях ты была совсем другая. Я видел, как ты поднималась высоко-высоко в голубое небо.

– Еще стихами начнете говорить. Пойдемте. Вам же надо выспаться.

– Выспаться успею. Хочу поговорить с тобой.

– Что нам говорить? Кому польза от разговоров?

И опять она показалась мне далекой, как золотистое облако в зените. Она чего-то ждет. Внешне совершенно спокойная, а внутри бушует пламя. Глаза ее – то озаряются внутренним теплом, то вдруг становятся холодными, безразличными.

Какая она красивая в этом бордовом платье. В ее красоте трепет жизни – с запахами леса, с пряным ароматом хвои, с таежными тропами…

Я долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок и к чему-то прислушивался. Где-то залаяла собака, спросонья, что ли? Потом что-то гулко треснуло. Может, земля от мороза? Или треснул угол старого дома? Луны не было, но в два окна лился белый, безжизненно-холодный свет.

На окне отпечатался узорчатый рисунок: листья диковинного, искристо-белого растения.

Звуки притихли. Тишина, тишина, тишина!..

«Затишье перед бурей», – какой-то голос шепнул мне. Ко всем чертям! Тишина может стать предвестником великой поэзии, великих открытий и мудрости людской.

Кто-то плачет. Еще чего не хватало! Ну что за беспокойная ночь? Единственный гость в гостинице, и все равно нет покоя. Или мне показалось? Нет, слышится самое настоящее рыдание. Оно сочится из стены. Тут где-то была дверь, потом ее заколотили, побелили, но ниша еще видна. Косяки, филенчатые выпуклости. Из-за этих дверей раздается рыдание.

Ба! Да ведь там комната Гути. Это она плачет.

Жду. Рыдания не стихают. Посмотрел на часы при свете спички. Семнадцать минут четвертого. Глубокая ночь.

Что я лежу! Неужели я настолько оледенел, что меня не могут поднять с мягкой постели даже рыдания?

В темноте оделся и потихоньку прошел через большую комнату в прихожую, постучал в дверь комнаты Гути. Меня встретил испуганный Вовка – подросток лет тринадцати.

– Что вам, дяденька? – шепчет Вовка, вытаращив светлые глаза. Забавный мальчишка.

Уткнувшись лицом в подушку, в том же бордовом платье, всхлипывает Ласточка.

Тихо вошел в комнатушку и прикрыл дверь.

– Что она плачет? – спрашиваю шепотом.

– Не знаю. Она часто так. Как выступит в самодеятельности, так потом