Елена Съянова - Плачь, Маргарита

— Ты, однако, фокусник, — усмехнулся Гесс. Он взял бутылку и попробовал поставить ее заново. Бутылка упала и покатилась. Рудольф снова попытался. — Как ты это делаешь? Почему у меня она не стоит?

Роберт взял бутылку и опять поставил на горлышко. Рудольф даже щелкнул по ней легонько пальцами, но бутылка точно приросла к столу. Он снова попробовал установить ее на то же место, и снова у него ничего не вышло.

— Что за чертовщина? Как ты это делаешь?

— Беру и ставлю. И больше ничего.

— Почему же у меня не стоит?

— Бывает, и у меня не стоит. И я не спрашиваю почему.

— Пожалуй, пойдем спать, — предложил Гесс. — Кренц сказал, утром у тебя очная ставка с этими… покушавшимися. Говорят, всех четверых арестовали.

— Четыре еврея — четыре петли, — медленно произнес Роберт. — Десять евреев — десять петель, сто евреев… А если тысяча? А миллион? Пожалуй, веревок не хватит, а? Да нет у меня жара. — Он оттолкнул руку Гесса. — Жаль, что ты не хочешь меня выслушать. Потому что это не мне — это тебе не стоит спешить.

— Я хочу тебя выслушать! Можешь не сомневаться! — воскликнул Гесс.

— Тогда слушай! Это недолго. Я сейчас пьян ровно настолько, чтобы мыслить наиболее трезвым образом, потому что трезвый я циник, а пьяный — романтик. Или наоборот. Но и то и другое не годится. Так вот, слушай. Я люблю твою сестру и хотел бы пройти с нею весь тот путь, который мне остался. Но это только фраза. Потому что, в отличие от тебя, в судьбу я не верю. Я знаю, что сам выбираю все для себя и для нее. А выбор этот довольно прост: если она уедет — со мной или без меня, — то, во всяком случае, останется собою. Если будет жить здесь, со мною, то любовь сделает из нее примерно то, что сделала из Елены. Или убьет. Ты прав, я осознал это не сразу. Сначала просто испугался. Но в последние сутки я много думал, очень много, Руди… Ты говоришь, я хожу по краю и любуюсь собой? — Он усмехнулся. — Не можешь ты так думать… Что бы там ни было, я об одном молился бы, если б мог, — чтобы нам с тобой не возненавидеть друг друга.

— Я никогда не возненавижу человека, который был честен со мной.

— Я тоже. Мы с тобой еще можем позволить себе такую роскошь, как честность, хотя бы между собой. И я снова повторю тебе то, что вижу — она любит меня. Она захочет стать мне другом и начнет жить, как живу я, дышать со мной одним воздухом… Вспомни, какой была Елена прежде… Какой отчаянно принципиальной, ненавидящей, не прощавшей фальшь, честной до ребячества! И что с нею стало! Она вся пропиталась каким-то ядом, научилась лгать каждым вздохом своим… И, наконец, просто перешла границу дозволенного, за которой — пустыня… Она и покаяться не может, и оправдаться ей не дано.

— Ты хочешь сказать, что нет покаяния тому, кем двигала любовь? Тогда и мы неприкаянны?

— Будем честны, Руди. В нашей программе девяносто процентов ненависти и только десять — любви. Нет, нам проще, старина. Мы ненавидим, а значит, мыслим, рассчитываем. А Грета…

— Роберт! Послушай себя! До чего ты договорился! Напророчил бог весть чего Маргарите. Нас всех обвинил в человеконенавистничестве… Если ты на самом деле так все воспринимаешь, то тебе, безусловно, следует бросить все. Но я не верю… Да ты сам не веришь себе…

Лей вдруг рассмеялся.

— Просто я так вижу! Но, конечно, не верю ни во что. Если б верил, писал бы музыку. — Он посмотрел на часы. — Ладно. Будем считать, что я попытался что-то объяснить, а ты — выслушать. Это уже хорошо. Спокойной ночи.

— Я-то пойду спать, — сказал Рудольф, — а ты что станешь делать? Пить здесь один?

Лей мельком взглянул на него.

— Знаешь, почему у меня бутылка стояла?

— Почему?

— Догадайся!

— Спокойной ночи. — Гесс поднялся. Он почему-то поверил, что Роберт не напьется в это утро, более того, вообще прекратит взбадривать себя бесконечной чередой рюмок и стаканов, по крайней мере, в ближайшие дни.

Вечером следующего дня Вальтер Гейм, прогуливаясь в парке с этюдником — для конспирации, — видел выезд длинного кортежа машин, повернувших к центру города.

Общество направлялось к баронессе фон Шредер, на большой прием, куда съехались все, кто желал выразить свою лояльность приобретающим все большую популярность энергичным лидерам НСДАП. Лидеров было четверо — к Гессу, Геббельсу и Лею присоединился прилетевший утром Геринг, сделав крюк по пути из Берлина в Мюнхен. Геринг никогда не упускал случая блеснуть на подобного рода мероприятиях, что фюрер и партия всячески поощряли.

Вальтер знал, куда направляется кортеж, а значит, знал, где будет Ангелика. Решимость увидеть ее снова сотворила чудо — художнику удалось проникнуть в дом фон Шредер под именем Генриха Шуленбурга, своего бывшего сокурсника по Академии художеств, доброго малого, сибарита и лентяя, приходившегося племянником графу Фридриху Вернеру фон дер Шуленбургу, известному веймарскому дипломату. Вальтер позаимствовал у Генриха фрак, визитку и прочие аксессуары молодого денди и отправился на прием с намерением вполне определенным. Он собирался ни больше ни меньше как решительно заявить о своем существовании всему имеющемуся в наличии окружению Ангелики.

Когда он вошел в бальный зал, там уже готовились к танцам. Гели он увидел сразу, едва переступил порог, — его взгляд точно магнитом притянуло к ней.

Она сидела на диванчике в окружении живописного общества, по поведению и манерам которого можно было сразу определить его абсолютную избранность. Здесь была хозяйка, наиболее влиятельные из гостей и все четверо наци, из которых Вальтер узнал Роберта Лея и Геббельса.

Зал был просторный; всюду сидели, стояли или прохаживались гости, но беспокойный взгляд Ангелики тоже почти сразу выхватил стройную крупноголовую фигуру художника, и ее лицо вспыхнуло отчаянной радостью.

«Любит, — сказал себе Вальтер. — Она любит меня».

Он хотел пригласить Ангелику на первый же тур вальса, но когда раздались нежные, вкрадчивые звуки, она, виновато взглянув на Вальтера, положила руку на плечо одного из наци, высокого, элегантного, с мягкой улыбкой, каким-то образом возникающей на очень тонких губах, какие в романах принято называть злыми.

Вальтер решительно прошел между колонн, ловя на себе заинтересованные взгляды дам, и приблизился к тому месту, куда, по его мнению, кавалер Ангелики должен был усадить после танца свою даму. Там еще оставалось несколько солидных господ, из которых Вальтер знал в лицо управляющего франкфуртским банком, часто мелькавшего в газетах, а также Геббельса и Лея, тоже не танцующих. Четвертый наци — плотный, высокий, во фраке и белом галстуке с огромной бриллиантовой булавкой и такими же запонками — довольно ловко, несмотря на некоторую тучность, вальсировал с Маргаритой, подругой Ангелики, посвященной в их роман.

«Все они непременно вот-вот соберутся вместе, и тогда я подойду к ней», — рассуждал Вальтер, чувствуя, как у него колотится сердце.

Танец едва окончился, как тотчас зазвучал новый, но Гейм был уже у той колонны, возле которой стоял диванчик, и едва Гели присела, он оказался подле нее и раскланялся. Ангелика поспешно встала, но Вальтер вспомнил, что, по правилам хорошего тона, должен был быть представлен девушке, с которой желал танцевать, или хотя бы сам обязан был ей представиться. От волнения он сморозил совсем не то, что следовало, а именно — назвался графом фон Шуленбургом и под этим титулом повел свою даму в круг.

— Должно быть, племянник Фридриха, — несколько удивилась баронесса. — Очень милый… А говорили, он мот, картежник, едва ли не коммунист.

Лей и Маргарита, проводив новоявленного графа изумленными взглядами, переглянулись. Роберт укоризненно покачал головой, а Грету неожиданно разобрал смех. Она кусала губы и отворачивалась, пока один из молодых аристократов не выручил прелестную фройлейн Гесс, пригласив на танец.

— Гели, не ругай меня, я знаю, что поступил глупо, — скороговоркой произнес Вальтер, — но, возможно, не представься я графом Монтекристо, меня бы отсюда вывели. Мне необходимо поговорить с тобой. Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Остается тебя только выкрасть. Бежим прямо сейчас?

— Ну что ты! Нас поймают… через пять минут! Я должна тебе кое-что сказать. Ты узнал Роберта Лея?

— Да. Он меня тоже.

— Он знает все.

— Что знает?

— О нас.

— Ты ему рассказала?

— Грета. Я просила ее.

— И что он сказал?

— Что нужно подождать немного.

— И все?

— Да, кажется.

— Что значит «немного подождать»? Пока он не расскажет твоему дяде?

Даже в танце Вальтер почувствовал, как она вздрогнула.

— Он не расскажет.

— Но все равно кто-то должен…

— Нет, никто не должен! Если это случится… если… нет, ты не понимаешь… Но он не расскажет! Никогда!