Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

– He… Девка лишь на уме у Данилки.

– Ну и ладно, – сказал Иван с облегчением.

Анна удивленно поглядела на него.

– Пойду я, – сказал он вдруг.

– Куда ты, Ваня? Ночь ведь. Боязно мне… Лобода там… покараулит он.

– Лобода? – усмехнулся Иван. Стол-то в сенях видала? Упился, чай, да и дрыхнет… Много с него проку, хошь бы и с Лободы того… Эх, как вина не стало, все те казаки, и он с ими… ну, да чего поминать… и то притомился. Лягу, пойду. Заутро уж все.

– Ляжь, Ваня, – сказала Анна, – я послухаю. Коль в ворота застучат.

– Да чего ты, дура, – сказал Иван, – гадаешь, впрямь воевода придет. Не посмеет, говорю тебе. Заутро сам до его дойду. Запляшет у меня Степка, ништо!

Пожар

Настала ночь – темная, безлунная. В строгановских хоромах все затихло. Одни лампадки мерцали перед иконами по всем горницам. Все притаились по своим углам. Иван Максимович, когда шел к себе, сам задвинул засовы и в передних и в задних сенях. Больше никто и шевельнуться не смел. Все напуганы были. Рано и спать улеглись.

Про Лободу Иван Максимович верно угадал. Как только он вошел в сени, увидел на столе кубки и братины с вином, так сразу и забыл, что ему говорила Анна Ефимовна. Припал к вину и тянул, не отрываясь, пока не свалился с лавки. Хотел подняться и закатился прямо под стол, под камчатную скатерть, там и заснул, как свинец в воду канул. Казаки тоже спали по чуланам. Никто не караулил. Да и не приходил никто стучать в ворота. Во дворе затихло все, ни одна собака не пролаяла.

Анна долго слушала. Иван уж спал, а она все подходила к окну, черно, не видно ничего. И тихо, нигде не стукнет, не брякнет. Спят, верно, все. И ее, наконец, сон сморил – прилегла на лавку, не раздеваясь, и заснула.

А во дворе неслышно копошился кто-то. В густой тьме мелькали люди, то тут, то там кто-то высовывался из-за угла и опять прятался. Кто-то тихо пробирался вдоль амбаров, согнувшись, перебегал через двор и долго стоял, прижавшись к стене хором.

Вот один залез под крыльцо. Другой притаился у башенки под повалушей, а там еще кто-то пополз вокруг дома, к заднему крыльцу. Тихонько зашуршало под крыльцом и у башенки, блеснуло, опять погасло. Снова неслышно замелькали по снегу какие-то люди и пропали на заднем дворе. И вдруг под крыльцом затрещало, а по стене башенки пополз вверх золотой ручеек. Затрещало, вспыхнуло, и красный язык лизнул слюдяное окно под самой крышей, как раз в том чулане, где жил Галка.

В тот день Галку замертво приволокли в чулан. Положили ничком на лавку и оставили, не до него было. Коли не помер – оживет. Он и ожил к ночи. Но долго не мог пошевельнуться. Все тело болело, и не давала покоя кровная обида. Во рту у него пересохло, язык не поворотить, а квас далеко. Галка охая поднялся с лавки, нашел ощупью жбан квасу, пригнул к себе и напился. Ноги дрожат, стоять трудно, и лечь трудно. Помереть бы. Он только склонился головой к окну, как в самые глаза его сверкнуло пламя. Он откинулся назад, вскрикнул. Опять. Трещит. Полыхает. Неужли пожар? Галка заметался по чулану. Дверь не найти впотьмах.

– Царица небесная! А Данила-то в повети связанный, – вспомнил он вдруг. – И ключ тут. Ноги дрожат у Галки, суетится, как слепой. Вот нашарил наконец ключ. Нож под руку попался.

– Слава господу! Вот она, дверь.

Охая скатился Галка с узенькой лестницы, кинулся в сенцы перед повалушей. В повалуше уж видно было – окна светились. Бросился к двери в поветь, чуть не скатился вниз с лестницы, а в повети опять темно. И Данила не слышит – не отзовется. Спит, что ли? Вот он, на лавке. Так и есть, спит. Галка схватил его за плечи, трясет, кричит ему в ухо:

– Данилушка, очнись! – А руки дрожат, никак не перепилить веревку.

– Чего? Не дамся! – крикнул Данила спросонок.

– Пожар, Данилушка, вставай скорея.

– Где пожар? В посаде? – крикнул он.

– У нас пожар. Хоромы горят, скорея ты.

Данила быстро разрезал веревки на ногах, вскочил и кинулся вверх по лестнице. Галка еле поспевал за ним. В повалуше уж светло было. В окна так и билось пламя. Гудел огонь, трещал. Данила без памяти помчался в сени. Кричит во весь голос:

– Пожар! Горим! Спасайся!

У дверей отцовских горниц навстречу ему выскочил Иван, всклокоченный, заспанный.

– Подожгли, стервецы – кричал он, грозя кулаками. – Анна, сюда! За бабкой беги, Данила! Анна сразу прибежала, и Фрося с ней. В светлицах услышали. Девки подняли визг, кучей посыпались по лестнице. Выскочил ключник с фонарем. Иван кинулся к наружным дверям, отодвинул засов, рванул дверь, а навстречу ему с воем метнулось пламя. Он быстро захлопнул и крикнул:

– Кузька, бежи в черные сени!

Ключник помчался с фонарем, девки гурьбой за ним. А тут с оханием, с причитаниями выкатилась Марица Михайловна, без волосника, косматая, об одном валенке, Данила с Агашкой волокли ее под руки. Феония, Фомушка, девки сонные визжали на все голоса.

– И там не открыть, – огонь! – крикнул, вбегая, ключник.

А над головами уж крыша трещала. Хорошо, что стены толстые, дубовые – тес только горит. И окна мелкие, слюдяные, стекла бы давно полопались. И не вырваться никуда. Оба крыльца горят. И никто не заливает, лестниц не несет. Спят, что ли?

Все головы потеряли, бросились в другие горницы, кричали, ругались, опять сбивались в кучу. Данила кидался от окна к окну. Всюду пламя гудит. Да и не выскочить – высоко. В суматохе Галка протиснулся к Ивану, схватил его за плечо и крикнул в самое ухо:

– Через поветь мочно. Ход там подземный, на Солониху.

Иван вдруг вспомнил, что и отец говорил ему про тот ход. Сулил показать, да не поспел, – помер.

– Тихо! – крикнул он во весь голос. – В повалушу, за мной! Анна, иди! Матушку веди, Данила!

Он схватил одной рукой Анну, другой Галку и побежал через столовую горницу в повалушу. Там уж окна полопались, и пламя ворвалось с треском, с воем. Наоконники загорелись, карнизы, лавки. Девки завизжали, шарахнулись назад.

– Сгорите, дуры! – крикнул им Данила и потащил вперед визжавшую бабку.

Иван начал уж спускаться в поветь, как вдруг Галка рванулся у него и закричал:

– Ключ-то в чулане у меня.

– Чего ж не принес, дурень! –