Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

– Свадьбу без меня играть затеяла! Тем разом помиловал, ноне не жди. Пошла в опочивальню. Ране с холопами разделаюсь.

Анна повернулась, не сказала ни слова и пошла в свою горницу.

Иван хотел выйти на крыльцо, но тут из других дврей вышла Марица Михайловна с Усовым.

– А, Нил Терентьев! – сказал Иван Максимович. На мать он и не посмотрел. – Ты тут, надо быть, намест отца? Невесту сыну высватал? Спасибо на том! Да вишь, не к месту послуга твоя. Пущай нной кто тот товар берет. Нам не к лицу облезлый мех покупывать.

– Пошто порочишь девицу, Иван Максимыч? – сказал Усов, – Устинья Степановна всем взяла – и лицом и обычаем.

– Ну и сватай, коли так, за своего Кузьку, – перебил его Иван Максимович. – А нас не замай.

– Ванюшка, – заговорила Марица Михайловна. Почто гневаешься? То господня воля. Фомушка молвил. Утица.

– Э, матушка, вновь ты с дурнем со своим. Сгоню со двора дармоеда. Прощенья просим, Нил Терентьев, обернулся он к Усову.

– Прости и ты, Иван Максимыч, – сказал Усов, – попомним, как Строгановы гостей чествуют да за послугу благодарствуют.

– А тебе б, Нил Терентьев, меж отца с сыном не встревать да самовольству не потакать.

– Ладно, Иван Максимыч, спасибо за наставленьи. Молод еще стариков учить. Бог даст, и своим умом проживу.

Усов сердито повернулся, застегнул шубу, надел шапку и вышел из сеней.

Иван постоял немного, на мать и не взглянул, и тоже прошел на крыльцо.

Во дворе все еще толпились холопы – домашние и приезжие. Никто не смел уйти. Казаки тоже стояли у лошадей, ждали, что будет. Иван, как вышел, так и загремел сразу:

– А! Стервецы! Запамятовали, кто хозяин! Обрадовались! Новые кафтаны понадевали! Ладно, и новые скинуть мочно… Эй, казаки, хватай их всех по череду, пори. Неустройка, тащи козлы. Плети, чай, у самих есть.

Казаки топтались на месте, поглядывали то на холопов, то на хозяина. Hеустройка притащил козлы.

– Ну! – крикнул Иван, сжимая кулаки. – Не слухать! Расчет получить хошь? Не станете пороть, расчета не будет. Так и знайте. Вон старика тащи первом. – Иван указал на вышедшего из сеней Галку. Три десятка с него хватит.

– Иван Максимович! – крикнул Галка, – твое же добро берег, ровно пес.

– Пес и есть. Как смел Данилку слухать! Не давал бы запасу нипочем. Ложись, не то лишку накину.

Два казака взяли Галку за плечи и не спеша повели к козлам. Они еще думали, не отменит ли хозяин.

– Мотри, не смей норовить! – крикнул Иван Максимович. – Не жалеть плетей, сам глядеть буду.

Галке седьмой десяток пошел. Лет тридцать уж он плетей не пробовал. Казаки, и те отступили, как сдернули с него кафтан и рубаху и увидели желтую сухую кожу. Но Иван Максимович не дал им раздумывать – он кричал, грозил, торопил, и Галку привязали к козлам. Сначала казаки стегали точно нехотя, но как только показалась первая кровь, они сразу озверели. Хлестали без памяти. На двадцать третьем ударе Галка и кричать перестал. Иван Максимович крикнул: «Хватит!» Галку сняли с козел.

За ним пришел черед Федьки, потом других приказчиков, ключника, поваров, сторожа. Казаки не жалели плетей, и рук не жалели. Все стали точно пьяные. Толпой обступили козлы, красные потные, рвут плети друг у друга из рук. Крутом козел весь снег кровью забрызгали. Старики тут же на дворе отлеживались. Бабы ревели над ними в голос, причитали. Кто помоложе, убегал к себе, как только казаки спускали с козел. Когда двадцатого холопа снимали с козел, Иван махнул рукой и сказал:

– Будет, иных на завтра оставим. Эй, бабы, накормить казаков и вина по чарке им выдать. Сам повернулся и пошел в сени.

Угрозы

Анна все ходила из угла в угол по своей горнице. Страх на нее нашел. Со двора нет-нет крик донесется. Иван холопов порет. Не за себя она боялась, хоть и знала – не втолкуешь теперь Ивану, что не она затеяла ту свадьбу. За Ивана же и боялась. Что-то станется с ним? Все сошлось – и извет, и знамение, и челобитная государю. Все на него ополчились, а он еще гостей разогнал и свадьбу расстроил. Теперь и Данила и воевода рады будут извести его. Посадских – и то всех изобидел. А тут еще извет тот. В убойстве смертном. И глас в соборе. Господи! Как оборонить Ивана? Настанет ночь, а воевода соберет посадских и придет к ним во двор. Пустят холопы, злы они на Ивана. И в дом проведут. Заберет воевода Ивана сонного и отправит в колодках на Москву. Вот оно, знамение-то. Снимут ему там голову! Ему сказать слушать не станет. Все равно что пьяный он теперь. У кого ж помоги искать?

– Казак! – вдруг подумалось Анне. – Лобода! Иван его другом звал. И тот за Иваном на край света пошел, – верно, любит. Его позвать. Может, присоветует что, защитит Ивана.

Анна быстро подошла к двери и заглянула в первую горницу, – нет Фроси, никого нет. Она прошла горницу, отворила дверь в сени. Со двора сразу крик донесся.

«Ох! – подумала Анна, – порет все Иван холопов».

Оглянулась она – пусто и тут. Нет, сидит кто-то на лестнице в светлицу. Темнеть уж начинало. Анна шагнула к лестнице.

– Дунька? – спросила она. – Ты чего тут?

– К тебе шла, государыня, прошептала Дунька, – не посмела… Освободил Галка Орёлку и иных, как Данилу Иваныча в поветь свел…

Анна слушала, как во сне. Она совсем забыла про варничных рабочих, да и о Даниле не вспоминала.

– Ну и ладно, коль свободил, – сказала она, – чего ж ревешь-то?

– Прибег ко мне на скотный двор Орёлка, – бормотала Дуня, – не в себе вовсе. Кричит: «Засек Галку до смерти хозяин. Помер, как батька. Не стерпеть мне… я-де…» – а там убег… боязно мне… Неужли пороть его будут?

Но Анна не слушала ее.

– Отживет Галка, – оказала Анна. Потом помолчала немного и заговорила опять: – Слухай меня, Дунька, ведаешь казака того, полковника, что с Иваном Максимычем ездил?

Дунька вдруг вспомнила заутреню и покраснела.

– Ведаю, Анна Ефимовна, – сказала она робко.

– Надобно мне его повидать. Безотменно надобно. Коль ты его сыщешь и ко мне проведешь, выпрошу твово Орёлку с варниц взять в горницы. Мотри лишь, черными сенями проведи, чтоб не проведал никто. Не в мои горницы, а в Максимовы, дождусь я там.

Дунька быстро убежала, а Анна Ефимовна пошла в свои прежние горницы, где со смерти Максима Максмовича никто не жил.

Только что она ушла,