Владычица морей - Николай Павлович Задорнов

слабея духом, с потаенной ненавистью и трусливо глядя на небольшого человека, кусавшего их, как взбесившийся белый волк, и чувствуя свое бессилие. Он был бел, как европейская платяная вошь, завезенная в страну храмов каторжниками, перегоняемыми в австралийские колонии из Европы. Это не бенгальская сытая черная вошь с багровым оттенком.

Обливаясь потом и сжимая палку, Джон Каннинг поднес ее к узкой и длинной бородке вождя повстанцев. Еще не старый, но уже морщинистый, изможденный, черный лицом, как обгорелая головешка, бенгалец забился, напрягая плечи и силясь вырваться, чтобы вцепиться зубами во врага, изгибая огромные черные брови. Он был как Вельзевул, как сама ярость, попавшая в сети расчетливого ума.

Бог знает из какого племени набранные солдаты окружали жалкую толпу обреченных. В чалмах и в красных суконных мундирах британской пехоты, которые, как видно, они с удовольствием носят в любую жару. Наши знатоки Индии учли старые здешние распри, мстительность племен, ненависть сект друг к другу и подобрали для приговоренных надежную охрану. И все вместе они под штыками цепи наших морских мальчиков.

На валу, поодаль друг от друга, в белых шлемах и мундирах стоят английские солдаты, все с усиками на смуглых, как у индусов, лицах, усталые и на вид безразличные к судьбе захваченных участников резни.

Генерал-губернатор, переходя от пленного к пленному, кричал, что прибыл сам глаза в глаза посмотреть на страшилища, убивавшие детей.

— Я казню вас прежде, чем ваши души постигнет смерть от артиллерийского расстрела.

Офицер на валу обнажил палаш. Солдаты становились по номерам. Ударил барабан. С вала видно море голов. Сейчас куски разорванных тел, обломки костей полетят мимо них над полем.

Длинного худого старика на тонких ногах отвязали от общей веревки, и два туземных солдата, подхватив его под связанные локти, потащили рысью наверх, на вал, прикреплять к жерлу орудия.

Вторым поволокли вождя, похожего на Вельзевула.

Так вот куда повез Каннинг своего друга юности, на какое зрелище! Гуманный друг Каннинг, он озверел, теряет человеческое лицо. Виселицы и расстрелы по всей Индии. Какими же средствами придется самому Элгину действовать в Китае? Неужели человек обречен, склонен поддаваться обстоятельствам и перенимать нравы своих противников.

Оставшиеся на веревке кощунственно показались Джеймсу похожими на хор просящих милостыню из итальянской оперы, написанной на тему о гибели Помпеи.

В грязное дело влез Джон, его втянули, и он поддался, опускался до низин жестокости; он придумал устрашение, как агитационный прием для подавления духа повстанцев, — расстрел их душ. Из физического страха за свое тело еще никто и нигде не останавливался перед мятежами, если чувствовал гнев и силу. Мятеж еще не разбит, но многие его главари схвачены.

Избранная Джоном месть лишала их всякой надежды, они могли лишь мертветь и глаза их стекленеть еще до казни, в ожидании, когда англичане в чалмах отвяжут следующего от общей веревки.

На кого ни посмотришь — все в белых одеждах, с разорванными рукавами и в белых грязных лохмотьях на головах. Изможденные страшные лица, черные от грязи и загара, в запекшейся крови, схваченные с боем, избитые уже не раз, исколотые штыками наемников и наших, холодно озверевших «boys» — морских парней, не похожих на палачей. Но для некоторых это азартный спорт джентльменов удачи.

После первого залпа на валу туземные солдаты стали чистить орудия, прежде чем томми заложили новые заряды.

— Все это убийцы англичан, — спокойней сказал Каннинг после следующего залпа, — насильники белых женщин, умертвители наших детей. Вырезали всех подряд, не щадя беременных…

— Да, сэр, — подтвердил офицер в чалме, когда Элгин взглянул на него.

Когда видишь толпы жителей Калькутты, этот миллион согнанных и сбежавшихся на зрелище казни, и угадываешь за пределами зрения весь людской океан этой огромной страны, то понимаешь, как нелепо объявлять себя господами и властелинами Индии. Европейцы должны оставить в этих народах не следы от ран, не шрамы, а дать разобщенным, изнищавшим в темноте туземцам современные знания и навыки, заложить здесь основу иной жизни, научить их умению обретать благосостояние.

Пока об этом нечего говорить, нелепо, бессмысленно. Война должна быть доведена до конца, мятеж подавлен, торговля продолжаться.

— Я должен сказать все это пойманным участникам злодеяний, чтобы все ужасались в этой стране, опасаясь подобной казни. Они перерезали горло нашим детям, казнили беременных женщин… — с некоторой нервностью повторял Джон Каннинг, возвращаясь со своим гостем верхами, в сопровождении конного конвоя. — Они верят, что загробную жизнь душа может обрести лишь, если тело усопшего остается в целости. Так им и надо! Их злодейства ни с чем не сравнимы. Пусть мучаются, кто еще жив! Возмездие должно свершиться.

«Ну уж это не возмездие, а позор и безобразие!» — подумал Элгин. Он молчал, как орел в клетке, где нельзя расправить крылья. Террор и насилие, царившие в колонии, подавляли его. Он имел достаточно здравого смысла, чтобы понять, но справиться с этим чувством не мог, продолжая становиться запуганным всем, что тут происходило.

— Я теряю характер в ваших глазах? — спросил Джон Каннинг. Он печально улыбнулся.

Джеймсу Элгину предоставлены обширные апартаменты во дворце губернатора Индии. К его услугам предупредительные и умелые туземцы. Как ни велик дворец, но все же четыреста слуг — это слишком, даже для губернатора Индии. Тут не скупятся на роскошь, привыкают к ней и к угодливости множества людей. Со слугами обращаются хуже, чем с животными. Их не называют по именам. Английская Калькутта, согласно местным понятиям, должна поражать воображения богатством ее повелителей. Тут наследуются обычаи самых кичливых и претенциозных азиатских владык. Ничего подобного нет в Гонконге. Практичные, цивилизованные китайцы восхитились бы, увидя подобную роскошь, сделали бы вид, что оценили ее, но за глаза высмеяли бы. Они пойдут за европейским комфортом. Зрелищем богатства их не ослепишь и не проведешь. Кажется, что, где не нужна роскошь, там не нужны будут жестокости. Честность и гуманность, как полагал сэр Джеймс, заложены в характере каждого человека. Либерализм наиболее удачное изобретение практической денежной демократии современных европейцев.

Каннинг в губернаторском кабинете отдавал в присутствии Джеймса поспешные распоряжения командиру бригады, отправлявшейся в пекло событий.

— Но предупредите, что захваченные металлы сдаются в казну. Ожерелья из камня и резного дерева, шали, разные глупости, которые носят здесь и мужчины и женщины… пусть берут.

— Мои «синие жакеты» не позволят себе ничего подобного! — вспыхнув в цвет красноты своих посмуглевших сапог, воскликнул Роберт Пиль и поднялся с кресла.

Он и его люди шли на смерть. Им приказывали сражаться, но никто не вправе пытаться изменять нравственные устои.

— Я не могу заставить своих