Палестинский роман - Джонатан Уилсон

насколько оно ее захватило!), он считал это глупостью, но довольно безвредной. А если она и правда развозила оружие, должен ли он гордиться этим или, напротив, стыдиться? В любом случае, она от него ускользнула. Ему казалось, он видит ее насквозь, а на самом деле она была для него тайной за семью печатями — но чего еще ожидать, если он годами был сосредоточен исключительно на себе?

Блумберг в отчаянии озирался вокруг, словно искал поддержки у окружающей действительности. На узкой Яффской дороге мешались в кучу лошади, телеги, машины, автобусы, на одной повозке высилась гора петрушки, груды зелени подрагивали, как кроны деревьев, возчик, спеша на рынок, настегивал худую кобылу в шорах. От обилия информации в голове Блумберга все спуталось: Джойс и Де Гроот, винтовки и нож. Он услышал звук выстрела из собственного револьвера и вздрогнул при воспоминании о мучительной боли, палец на ноге был прострелен до кости, сквозь носок сочилась кровь, вспомнил вонь в траншее: запах тлена и экскрементов. Рядом с ним распластались два мертвых тела.

— Сегодня утром кого она требовала «разыскать»? — спросил Аттил.

— Роберта Кирша, — пробормотал Блумберг, возвращаясь к реальности.

— Мы ходили в больницу. Его там нет. Ваша жена считает, что он сумеет помочь ей?

— Да.

— Тогда, наверное, вам стоит его найти.

— Я этим займусь, — сказал Блумберг.

35

Кирш сидел на просторной террасе и смотрел на раскинувшийся до подножья густой сад. Он вышел из гостиницы задолго до дневной жары, в полной уверенности, что одолеет крутой подъем. Вот уже четыре дня он живет в Рош-Пинне. Майян ночи проводит с ним, днем работает — помогает Розе. Такой отпуск в ее представлении. Ночные бдения еще куда ни шло, но чтобы потом по собственной воле вкалывать с утра до вечера — это, считал Кирш, уже чересчур, хоть и вполне в духе первопоселенцев, а именно такие настроения царили в еврейской Палестине: труд здесь ценился и сам по себе, и как средство для достижения цели. Было еще у него смутное подозрение, что, при всем свободомыслии, которым кичатся рабочие-сионисты, Майян так и не сообщила Розе, где проводит ночи.

Поднявшись, Кирш хотел сделать Майян приятный сюрприз, но ни ее, ни девушки, сколько-нибудь похожей на Розу, пока не заметил: по комнатам благодаря щедрости барона Эдмонда де Ротшильда деловито сновали несколько немолодых людей обоего пола — вот, казалось, и все обитатели усадьбы.

Но он ее особо и не искал, мышцы здоровой ноги ломило, и все, на что сейчас хватало Кирша, — это сидеть и смотреть по сторонам: за пыльными кучерявыми кронами тонких кипарисов тянулась канава, по дну ее неопрятной бурой струйкой змеился ручей. Вдали белым пятнышком маячил на горизонте город Цфат. Кирш вовсе не чувствовал себя несчастным: учитывая, как он провел четыре последние ночи, грех было жаловаться на жизнь. Для него близость с Майян означала победу над физической немощью, но следовало отдать дань и ее терпению. Она всячески подлаживалась под него, ее движения были осторожными, что придавало их ласкам какую-то непорочность, и в этом была своя прелесть. У Кирша так и не хватило духу расспросить Майян про шрамы на спине — может, потому, что не готов был расстаться со своим привилегированным положением «раненого». Так что он просто старался не думать о них.

Днем в Рош-Пинне он обычно умирал от скуки, коротая время в разговорах с хозяевами гостиницы. Но скука была под стать его настроению, и хорошо, что супруги — оба из польского города Лодзь — не слишком ему докучали. Если даже их и покоробили ночные визиты Майян, то виду они не подавали. По утрам оба дружелюбно ему кивали и тихо возились у себя за конторкой, пока он пил чай и просматривал «Палестинский бюллетень». Оказалось, новости его не слишком занимают. Как-то раз днем в бар завалились солдаты-индийцы из ближнего лагеря, но без рыжего недруга Кирша. Выпили, поболтали, а потом на единственном более или менее травянистом участке возле хозяйской прачечной решили поиграть в крикет: перевернутое мусорное ведро вместо ворот, вместо биты — старая теннисная ракетка с провисшими струнами, ну и теннисный мяч к ней. Кирша солдатики уговорили стать арбитром, и все шло прекрасно, пока они вдруг не потребовали, чтобы он дал подачу («Давай, Англия, покажи класс!»). Он отказался, приведя железный аргумент: не может бегать.

— Если раненый, тогда пусть другой за тебя бегает, — сказал один солдатик. — Ты только подавай. Это совершенно законно, мы так всегда делаем.

Кирш все равно отказался. Понимал, что ведет себя нелепо: игра шла не всерьез и не по правилам, но глубокая пропасть пролегла между ним до рокового выстрела и им теперешним, и стоило ему заглянуть в нее, как все его естество охватывала сковывающая жалость к себе.

Ближе к вечеру он, пока Майян не пришла, сел писать письмо родителям. Устроился на кровати с блокнотом и уже поднес ручку к бумаге, как с удивлением поймал себя на мысли, что больше не желает их утешать. Может, пора им узнать правду? После смерти Маркуса он старался не беспокоить родных рассказами о своих неприятностях: в доме, где царит великая скорбь, им нет места. Но теперь решил написал все как есть и рассказал, как плохо ему было в последние недели. Может, он обижен на них за то, что не приехали навестить его сами, а прислали Сару и Майкла? Нет, скорее всего нет, просто их разделила полоса отчуждения. И этого было достаточно: он порвал письмо.

Где-то сейчас Джойс? Он по-прежнему часто думал о ней, но рядом с Майян ее предательство, как и сам их роман, становилось чем-то призрачным. Майян наложила свою печать на все вокруг: всюду с ним был ее голос, в памяти то и дело всплывало ее лицо, руки, ноги, лицо, волосы, губы, груди, промежность, и, что бы он ни делал — читал ли газету за чаем или играл в шахматы с местным шейхом в черном тюрбане, — его окутывал, обволакивал запах их предыдущей ночи.

С террасы он заметил в дальнем конце сада Майян — надвинув на глаза соломенную шляпку, она шла к дому своей обычной решительной походкой. Кирш помахал ей, хоть и не надеялся, что она его заметит. Он уже собирался ей покричать, но не стал: лучше подождать ее здесь. Проводил ее взглядом, пока она не скрылась за углом дома.

Десять минут спустя, уже без шляпки, в цветастом фартуке, она стояла за спиной