Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

и тут прибой разъярился: море подняло женщину в воздух и сначала как будто намеревалось швырнуть о скалу, но вместо этого потащило прочь от земли вместе с двумя детьми – рожденным и нерожденным. Первый спал у нее на затылке так называемым исландским сном: так называют дрему, которая одолевает младенцев, пока их родители борются со смертельной опасностью, и считается лучшим на свете видом сна.

Тело человека на море легковесно, даже если эта единица насчитывает три души. И соленые объятья смерти утянули женщину, онемевшую от ледовитоокеанского холода, прочь от земли. Но она все же удержала обе головы над водой до следующего шквала. Он обрушился на нее и ребенка, а потом швырнул их к скале. Грандвёр была наполовину не в этом мире, наполовину во власти того ледяного соленого раствора, который способен отделить душу от тела ровно за три минуты, но все же подала признаки жизни, позагребав руками. Тело как будто услышало призыв смертебога из приливно-серой дали, вопрошавшего, хочет ли оно жить, и оно подало ответ непроизвольным воздеванием рук:

– ДА! ХОЧУ ЖИТЬ!

Женщину с двумя детьми по-прежнему выпердывало прочь из этого мира в ледяную мглу вечности, – но вдруг небо прояснилось, и в ее сознании воскресла искра надежды, волна подкинула ее вверх, и ее голова показалась над поверхностью воды. Но надежды тотчас погасли, когда женщина заметила, что прибой хочет отправить ее прямиком на черный утес на чудовищной скорости, путь Грандвёр и ее детей уже был намечен, она была словно какой-нибудь кусок морской травы, который не решает сам, куда ему плыть, а несется вдаль, подчиняясь законам силы и тяжести, – а ее несло на стену, которая должна была поставить точку в ее судьбе. Единственное, что она могла, – заслониться левой рукой, а другой обнять ребенка – ой, а где же ребенок? В тот миг показалось, что он отвязался от ее головы, – но она, вроде бы, успела ухватиться за ткань, которой он был привязан. Едва ей в голову пришла эта мысль, она ощутила мощный толчок в бок, сбивший ее с намеченной колеи таким образом, что, когда волна прибоя разбилась об утесную крепость, беременную женщину нанесло на ее передний угол, так что в вытянутой руке кости затрещали. Затем с угла утеса ее выплеснуло в крошечную бухту за скалой, она почувствовала под ногами берег и тотчас ощутила, что ребенка при ней нет: та боковая волна вырвала его и унесла. Она кое-как доковыляла до защищенного от волнобоя места, несмотря на тяжесть трех вымокших юбок, извергла из легких воду и наполнила их воздухом. Затем, со сломанной рукой, побрела назад к морю искать ребенка, но поиски продолжались недолго: он подплыл к ее ногам по поверхности воды, словно сам Моисей в тростниках, с блаженной улыбкой – а что же его душа? Отлетела?

Не отлетела, а только озябла. И с тех пор так и оставалась холодной.

Малютка Сайбьёрг [72] со временем стала пригожей девочкой, а потом – красивой девушкой на выданье, но ее душа все же была студеной, как море, так что никто не хотел связывать себя браком с этой ледовитихой, и она целых семнадцать лет прокуковала в девках на полке Крайних долин, словно товар, который никто не хочет покупать, пока преподобный Гвюдйоун, пастор, царствовавший в то время в Сугробной косе, смекалистый устроитель отношений, не взял ее с собой при объезде хуторов и не свел со своим чудаковатым плотником Лауси, которого больше интересовали страницы, чем девицы, жилья собственного у него не было, а хутор Нижний Обвал как раз недавно освободился. Так и создалась семья – из-за идеи, возникшей в преподобной голове. Той осенью пастор Гвюдйоун помер, а на его место пришел громила Йоун, великан, на каждых похоронах напивавшийся, пока алкоголь и неизвестная рука не собрались и вместе не столкнули его в открытую могилу, от чего возникло слово «сблаженился».

Беременная женщина, юная Грандвёр, с ребенком, животом и сломанной рукой пошла к Дому-в-Заливе, докуда было пять часов ходу, волновымокшая и вьюгопродутая. Это тотчас посчитали величайшим подвигом века, и тут и там начали писать статьи о героическом походе домохозяйки из Крайних долин, хотя нигде не печатали ее глянцевых фотографий или не брали у нее телеинтервью. Но все-таки ей пришло по почте одно письмо от поклонников – от дальней родственницы, проживавшей в Канаде, в штате Альберта.

На следующий день Грандвёр перевезли на лодке домой, с огнем в мешке и бараньей костью, примотанной к левой руке. Двое человек подняли ее по «тропинке к дому» на хутор-полку, где трое цветов жизни пребывали в земляночной темноте в целости и сохранности.

И все ее дети выжили, включая нерожденного, и со временем разъехались по всей стране, все, кроме Сайбьёрг, которая сидела смирно, покуда пастору не пришло в голову перевенчать ее ледовитую душу с Лауси. На следующую зиму весь крайнедолинский хутор – постройки, хозяина, работников и всю скотину – смело с утеса в море короткой лавиной, – всех, кроме Грандвёр, которая в это время справляла нужду.

Состарившись, женщина боялась не удержаться на туалетном канате, если на краю обрыва был скользкий лед. Вместо того она ходила к востоку от хутора под стену загона для овец, откуда до дома было неблизко. Утро было ясное. С наметенными ветром облаками, тянувшимися от Крайнедолинской вершины, словно козырек от кепки, и море со своими смертоносными волнами было почти красиво. Едва Грандвёр присела на корточки, как у горы начались родовые схватки, сопровождаемые снежным громом, и через миг все, что она имела, было уничтожено.

Осталась лишь она – женщина в глухой долине, одна, у открытого моря, и у нее не было ничего, кроме дневного света. Им-то она и воспользовалась, чтобы проделать тот же путь, каким она прошла тремя десятилетиями ранее с ребенком на закорках и другим в животе. А на следующее лето она переехала в Сегюльфьорд, и дочь с мужем взяли ее жить к себе на хутор, который остряки прозвали «До следующего обвала».

С тех самых пор Грандвёр не произнесла почти ни слова, пока в доме не поселился офранцузившийся паренек, а дни напролет сидела у себя на кровати и сочиняла вязальные поэмы для нитки с клубком. Пышнотелая, тяжкогрудая, она сидела, словно широкобрюхий конус с седеющими волосами, забранными в крендель, и шевелила спицами, но раз в полмесяца делала паузу, клала спицы на колени и некоторое время сидела, уставившись в гущу собственного молчания. Ее морецветные глаза были вечно мокрыми от соленой воды, голубо-мокрыми от дневного света, смотреть