Дорогие мои москвичи - Александр Николаевич Посохов

Так, пока он там ищет, расскажи-ка мне лучше другое. Зачем ты всё-таки попа на тот свет отправил?

— Да он сам отправился. У меня как раз в этот момент нимб над головой засветился. Поп увидел его, рот открыл от удивления, крестом осенил себя и грохнулся на пол.

— Ты кому-нибудь рассказывал об этом?

— Всем рассказал.

— Так вот почему у тебя прозвище такое. А лампадку старинную зачем спёр?

— Для интима. Меня же попова дочка там в укромном месте ждала. Я к ней и пришёл. На паперти в пасху договорились. Представляете, церковь замшелая, иконы скорбящие, тишина гробовая и лямур в полумраке! В вашей жизни наверняка ничего подобного не было.

— Всё везде было.

— И на вышке охранной?

— Скажи ещё на колючей проволоке. Дальше давай.

— А что, оригинально. Пробираюсь я, значит, по алтарю к дочке, а тут батюшка её иконостас раздвигает и смотрит на меня.

— А к ней-то ты пробрался?

— Разумеется. Она уже лежала там в специальном закутке ко всему приготовленная, в чём мать поповская родила. Ну точно кающаяся Магдалина перед грехопадением. На белой простынке, волосы у неё…

— Разрешите?

— Входи, капитан, вечно ты не вовремя. Показывай.

— Так, — читает полковник вслух выписку из интернета. — Избранные стихи, автор такой-то, издательство такое-то, шифр хранения такой-то, международный стандартный книжный номер такой-то. — А ты, Святой, и на самом деле поэт, официально.

— Да, я всемирно известный колониальный поэт.

— В телогрейке, — добавляет капитан.

— Тогда ладно, — говорит полковник. — Хрен с тобой, пиши! Даю тебе четыре дня, на работу можешь не выходить. А оду положишь мне лично вот сюда. До меня никому её не показывай. Понял?

— Понял.

— А теперь дальше. Пусть капитан тоже послушает.

— Так вот я и говорю, волосы у неё водопадом растекаются, грудь вулканами поднимается…

— Как на Камчатке? — перебивает без разрешения капитан.

— Действительно, Святой, давай без этих подробностей, — ворчит полковник. — Про деву Марию я уже слышал.

— Про Магдалину.

— Да какая разница.

— Ну вы, гражданин начальник, даёте! Может, тогда и дьявол с ангелом одно и то же?

— Может быть.

— Ну, как хотите. Так вот, она трясётся вся от страсти порочной, а я не могу. И лампадка интимная не помогает.

— Чего ты не можешь, трястись?

— Ребёночка не могу сделать.

— Как так, тебе же всего двадцать пять лет было? Ну ты урод!

— Хуже, бычара с мочалом. Был бы тогда серп рядом, я бы точно себя кастрировал.

— Успеешь ещё. А поп, значит, в это время мёртвый лежит? А, если девка в закутке тёмном была, чего ж она призналась на суде, что сама видела, как ты отца её за бороду по престолу возил.

— Да какая там борода, в носу и то больше волосинок бывает. А вы бы на её месте что сказали, если бы с вами такое произошло? Она же попёнка гениального от меня хотела родить. А не вышло. Вот она и решила отомстить мне за грёзы несбывшиеся.

— Так, погоди маленько. Давай полюбуемся, как капитан от смеха давится, лопнет сейчас.

— Товарищ полковник, но Святой кого угодно рассмешит. Весь контингент об этом знает.

— Тогда всё. Проводи его и распорядись там насчёт освобождения от работы и бумаги. Всё равно оставшиеся дни проку от него, как от солдата перед дембелем. А так хоть ода какая-то останется. Знать бы ещё, с чем едят её.

* * *

Прошло четыре дня. Тот же кабинет начальника исправительной колонии и те же лица.

— Никому не показывал?

— Да боже упаси.

— А то перепишут ещё и за своё выдадут. Давай сюда.

Святой вынимает из кармана телогрейки скомканную бумажку, сам разворачивает её и кладёт на стол, как и было указано.

— Не лезь к России, успокойся, — читает полковник с выражением. — И не дыши ты на неё поганым ртом. Ещё хочу сказать тебе при том, как говорят у нас на зоне, бойся! — Что это?

— Обращение к Америке.

— И всё?

— Всё.

— Грандиозно! Ты чего-нибудь понял, капитан?

— Понял, товарищ полковник. Это четверостишие такое.

— Точно, — подтверждает Святой. — Ни дня без строчки, как обещал.

— Да я с тобой знаешь, что сделаю за такое фуфло!

— Знаю. Ничего не сделаете. Поздно уже и засмеют ведь. Капитан вон снова хохочет. Да и вы тоже улыбнитесь и дело с концом. Не поэт я никакой. Вот только эти строчки и сочинил вчера. Да и вообще я прошлый раз просто дурака валял, на ходу всё придумывал. И про нимб, и про лампадку, и про серп. И кликуху такую мне ещё в школе дали. Потому, что я слово свататься через я написал.

— А как же сборник стихов в библиотеке?

— Это правда. Тут такая история, гражданин начальник. Когда-то на Арбате я с одним нищим поэтом познакомился. Хотя в поэзии он вообще ни бум-бум. Кстати, на вас чем-то похож, брови такие же хмурые.

— Ну ты посмотри, Святой, у капитана опять рожа улыбается!

— Вы только не наказывайте его. Подчинённых с чувством юмора нельзя понижать в должности.

— Поучи ещё.

— Короче, бабок у этого чмошника не было, а у меня были. Вот я и купил у него право на издание его стихов под своим именем. Правда, редактор честно предупредила, что это не стихи, а муть голубая. Но за деньги у нас любой отстой напечатают. Подумал я тогда, а вдруг пригодится. И надо же, как в лужу глядел.

— Ладно, проехали. А чем ты четыре дня занимался?

— В порядок себя привёл, побрился, помылся, отвальную с кем и как надо организовал.

— Да знаем мы, — замечает капитан.

— Ну, и весточку ещё на волю передал.

— Дочке поповской?

— Ага, как раз. Это же она подставила меня. А отца её религиозного я пальцем не трогал. Он уже лежал на полу кем-то по башке тюкнутый. А я, как дурак, нарисовался там по зову природы. Шерше ля фам, короче. Только фам эта мокрой крысятницей оказалась. Приход в области, а ей в центре Москвы захотелось жить. От отца, который был против, избавилась, денежки молебные присвоила и в столицу перебралась.

— Вот такие шалавы и едут туда. Совсем бабы от рук отбились. А ты как