Дорогие мои москвичи - Александр Николаевич Посохов

градом, сердце будто на ниточке болтается. Шелохнуться не могу, глаза закрыл и вижу: облака белые и пушистые, сквозь них солнышко ясное светит, ангелочки с цветочками. Дивное, волшебное состояние. Но чувствую вдруг, подпихнул меня кто-то в спину слегка.

— Очнись, мужик! — услышал я голос Лешего. — А то помрёшь ещё прямо здесь. Как я тебя хоронить буду, я же с места сойти не могу. Тут вот намедни старичок один со старушкой вон под тем пнём собачку похоронили. Так у них лопатка была. Ну вот зачем ты бежишь, спрашивается? Тебе восемьдесят уже, а всё успокоиться не можешь. Хватит, прекращай немедленно!

— Но я же тихонько, — вымолвил я в оправдание.

— Какая разница! — возразил Леший. — Куда вы, люди, вообще несётесь?

Не стал я ничего объяснять ему. Встал, поблагодарил его за обратный путь с того света и поплёлся домой.

— Бог в помощь! — прозвучало во след.

Это вчера было. На индийский фильм я опоздал, и кто там в семье козни невестке строит, так и не узнал толком. А сегодня вечером я опять побегу. Никакие придуманные существа мне не указ. Мой Леший добрый, конечно, хороший. Но он на одном месте стоит. А я без движения и до ста лет не дотяну.

Топорик Раскольникова

Пришёл Раскольников к старухе-процентщице, чтобы убить её. А она и говорит ему, кряхтя и кашляя:

— Ты топорик-то положи на комод, чего ты его держишь под пальто. Ты же не царь Пётр и не мужик, чтобы с топором ходить. Уронишь ещё на ногу себе. Я ведь всё равно знаю, зачем ты пришёл.

— Ну, коли знаете, тогда я лучше его обратно за дверь в каморку к дворнику положу, — тихо произнёс Раскольников. — Я его и в самом деле едва держу, не ел ничего уже несколько дней. Вчера, правда, один банан откушал.

— Нет, — решительно возразила Алёна Ивановна, — Положи топорик аккуратненько на комод. И никого вообще убивать не надо. Ни меня, ни Лизавету.

— Ой, спасибо, бабушка! — обрадовался Раскольников. — А то я и вас и себя загубил бы, проверяя, тварь ли я дрожащая или право имею.

— Какая я тебе бабушка! — возмутилась несостоявшаяся жертва. — Я ещё даже не на пенсии. Ждала, что в пятьдесят пять выйду, так нет, не получается, до шестидесяти теперь тянуть надо. Как овдовела, так на проценты и живу. Тебе вот по блату процентов десять могу скинуть.

— На что?

— Квартира нужна?

— Ещё как нужна, Алёнушка Ивановна! — взмолился Раскольников. — Главное, помочь некому. Мать у меня давно пенсионерка и сама чуть милостыни не просит. Сестра, кандидат наук, в гувернантках таскается. А я на Сонечке жениться хочу. Ну не ехать же мне на Дальний Восток, где обещают бесплатно гектар земли дать.

— В ипотеку пойдёшь? — сверкнув хитрыми глазёнками, спросила жадная процентщица. — Нехристи в банке тебе ничего не дадут, ты безработный, а я дам. Без справки о доходах и поручительства.

— А просто в рассрочку без процентов и закладной нельзя? — поинтересовался Раскольников. — Вроде как по знакомству. Тогда бы вы мне действительно помогли. А так грабёж и вымогательство получается.

— Нельзя, — прошипела Алёна Ивановна. — Я же частница и без процентов помру. Пусть государство тебе помогает, это его забота. А я никого любить не обязана и сама зарабатывать не хочу. Для меня вы все, голодранцы, источник наживы. И притворяться добренькой я не собираюсь.

— Ладно, — обречённо вздохнул автор безумной идеи очищения общества от ненужных людей. — Уж лучше в ипотеку, чем на каторгу.

— Да, выбор у всякой твари маленький, и прав почти никаких, — откинув назад жиденькую косичку, глубокомысленно заключила молодая ещё по нынешним временам старуха. — Двадцать пять процентов по году на сорок пять лет, как раз до моего столетия. Устроит?

— Устроит, — согласился Раскольников, почувствовав лёгкую дрожь от предлагаемых условий. — Деваться мне так и так некуда.

— Тогда пиши расписку, — и Алёна Ивановна полезла в верхний ящик комода за бумагой. — А топорик с отпечатками твоих пальчиков я в Лондон на аукцион свезу.

Домой

Под Новый год всё бывает. Вот я и встретил вчера в аэропорту Шарля де Голля настоящего потомка наших царей. То ли Павла, то ли Александра, то ли Николая, я в них не разбираюсь, и спрашиваю:

— Вы в Москву?

— Ага, домой! — отвечает. — И далее как-то сразу не в тему предстоящего путешествия. — Ты, главное, на иностранке не женись.

— А почему? — удивляюсь.

— А они наших сказок не знают, — говорит потомок, снимает корону и подаёт её мне. — Подержи пока.

— Пока это сколько? — интересуюсь. — А то посадку уже объявили.

— Сейчас вот переоденусь и вместе на родину полетим. У меня там встреча с монархистами, будь они неладны. Надоели, хуже горькой редьки. Но без их согласия я развестись не могу.

Переоделся государь во всё народное быстро, джинсы натянул, куртку утеплённую, кепку меховую, и мы направились к самолёту. Одежды самодержавные, кроме рукавиц августейших, он туго запихал в большую клетчатую сумку. А корону забрал у меня. Сказал, что надо обязательно предъявить её монархистам в подтверждение того, что он не Гришка Отрепьев.

Потом, в полёте уже, я и спрашиваю у него снова, почему на иностранке-то жениться нельзя?

— Ну, сам посуди, — объясняет. — Я её лягушкой обзываю, а она ни бум-бум. Вообще ничего не понимает. Я ж по приказу батюшки стрелу запульнул, когда он ещё жив был, прямо от Кремля до Нотр-Дама. А на правом берегу Сены болота же были. Вот стрелу мою и заграбастала одна сохранившаяся там лягушка. Пришлось жениться. И сколько я не целовал её потом, ни в какую царевну она не превратилась. И съесть я её не могу, не французишка же я малохольный, прости господи!

Слушается дело

Слушается дело по обвинению некоего гражданина в публичном оскорблении представителей власти. Судья, молодая пышнотелая женщина, похожая на гостеприимную супругу богатого русского помещика, спрашивает у обвиняемого:

— Вы знали об ответственности, предусмотренной уголовным кодексом за такое преступление?

— Догадывался, — отвечает ни на кого из великих писателей не похожий гражданин, седой как лунь, колени согнуты, на трость опирается.

— С учётом того, — продолжает судья, — что в зале присутствует невесть откуда взявшаяся многочисленная публика, прошу вас, прочитайте вслух частушку, которая, по мнению указанного в деле государственного органа, оскорбляет двух известных на всю