Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

не умел говорить и, скорее всего, ничего не помнил, он давал Рафаэлю понять, что ощущает его присутствие.

Полное имя мальчика — он видел его на письме всего раз или два, на документах с золотым тиснением и гербовой печатью Бельфлёров на красно-черном воске — звучало как Рафаэль Люсьен Бельфлёр П. В семье его звали Рафаэлем. Некоторые дети называли его Рейф. (Хотя чаще всего никак не называли — он их вообще не интересовал.) Во время болезни, лежа в кровати, когда из комнаты выходила даже надоедливая сиделка, он вообще не имел имени, как и возле пруда. Безымянный, он становился невидимым.

Когда он болел, то закрывал глаза и успокаивался в мечтах о своем пруде. Конечно, зимой водоем замерзал — он был скован льдом и завален снегом, на семь или восемь футов; и если бы Рафаэлю разрешили — что, конечно, было исключено — пойти с другими мальчиками в поход на снегоступах, он, скорее всего, вообще не вспомнил бы, где находится пруд, хотя и держал в памяти место позади кладбища, где росли рядом канадская ель, горный клен и ясень. Короткими и темными зимними днями пруд был скрыт от взоров, но Рафаэль, притворяясь спящим, даже когда рядом находились его мать и любимая сестра Иоланда, закрывал покрасневшие глаза и представлял себе его таким, каким тот был осенью: вызывающе роскошным, когда водная гладь, будто чешуя, поблескивала на солнце. Его пруд. Где сын Доунов пытался убить его. Его пруд. Укрывший его внутри, хнычущего, избитого ребенка, жалкого трусишку, нахлебавшегося воды, с головой ушедшего под воду (которая оказалась илистой, словно пруд выказывал ему свое отвращение), неловкий, как телок.

Пруд успокаивал его. Рафаэлю казалось, что стоит ему подойти к берегу и войти в воду, дать ей обнять лодыжки, колени, пах — и жар отступит… Нежный и податливый черный ил обволакивал его, но движений не сковывал. Прозрачная вода, хоть и растревоженная его неуклюжестью, не мутнела.

Порой он просыпался от какого-то сна и встряхивал головой, удивленный тем, сколько времени проспал. Заснул он в полдень, а когда открыл глаза уже смеркалось. Кот тети Леи, Малелеил, повадился укладываться у Рафаэля в ногах. Сколько же этот кот может спать — просто удивительно! Иногда во сне он вздрагивал, дергал лапами и мяукал тихонько, как котенок, поводя большими ушами и запуская когти в одеяло, но все же спал глубоким сном и не просыпался, даже если Рафаэль поворачивался с боку на бок или поправлял подушки. Это потому, что кошки и впрямь видят сны, говорила Рафаэлю сиделка. Кто знает, что им только снится — наверное, вспоминают всякое. А еще они постоянно куда-то бегут. Вон, погляди.

Рафаэль знал: то, что Малелеил приходит к нему в комнату и спит долгими темными вечерами в его кровати, это счастливая примета. Морна рассказывала, что кошки иногда прокрадываются в детскую, забираются в колыбельку и крадут у младенцев дыхание, поэтому нельзя пускать Малелеила ни в комнату Леи, пока там малышка, ни к Рафаэлю, потому что он слишком много спит. Иоланда ей возражала, мол, какая чушь: Морна просто повторяет чепуху, которую льет ей в уши тетя Эвелина. Конечно же Малелеил приносит удачу, ведь у него самые красивые на свете глаза и мех! Однако, когда Рафаэль протягивал руку погладить кота, тот иногда издавал едва слышный недовольный утробный звук: сейчас он не желает, чтобы его трогали.

Бронхит и жар не отступали четыре дня. Был приглашен доктор Дженсен и нанята больничная сиделка с морковного цвета волосами, которая привезла с собой невероятное количество багажа (я люблю, объяснила женщина, когда все мои вещи под рукой — она боялась, что замок Бельфлёров окажется таким же, как с виду: холодным, сырым и неуютным) расходы не имели значения. (Рафаэль подслушал, как в разговоре об этом Гидеон сказал Юэну: расходы не имеют значения.) Когда сиделка думала, что Рафаэль спит, она опускалась на колени и принималась молиться, шепча: «Господь милосердный, сделай так, чтобы этот мальчик не умер у меня на руках, не дай ему умереть, я знаю, ты не обойдешься со мной так жестоко…»

Конечно, он не умер. С восторженным трепетом думал Рафаэль о том, насколько далек он от смерти. Заходя в пруд, он чувствовал живучую силу, прохладную упругость воды, которая никогда не позволила-бы ему утонуть.

В тот день что-то ударило его в лоб с ужасающей, нежданной силой, и он свалился с плота в воду, так быстро, так внезапно, будто сам мир перевернулся и сбросил его с себя, избавился от него, как от прицепившейся к одежде колючки. Наверное, он закричал, заплакал — Рафаэль вроде бы слышал удивленный детский крик, — но времени оглядываться и думать не было: темная вода поднялась к его рту, к носу, к широко распахнутым глазам. Того, что происходило, просто не могло быть, и тем не менее, когда он был уже в воде и беспомощно барахтался, откуда-то сверху, из воздуха, на него обрушился еще один камень, а темный ил со дна взметнулся навстречу. Его тело боролось. Руки, ноги. Он хватал ртом воздух там, где воздуха не было, где была лишь вода, вода и ил, а он все рыдал, глотая и задыхаясь — отчаявшийся, потерявший надежду, обреченный; он рыдал, потому что знал, что тонет, даже когда больше не помнил, что он — Рафаэль, которому суждено утонуть: часть его разума (она будто парила чуть поодаль, невидимая и не имеющая глаз), отстранившись от отвратительного барахтанья, понимала, что сын Доунов пришел сюда, чтобы убить его, именно убить — и у него получится, и никто ничего не узнает.

Но его не убили. Он не утонул.

В этот влажный солнечный день, забившись в дальний конец пруда, Рафаэль с благодарностью втягивал воздух, пускай холодный и чуть обжигающий, и вдруг поймал себя на том, что смотрит на небольшую стайку рыб всего в нескольких футах от себя. Совсем крошечные рыбки! Они юркнули в сторону, метнулись вниз, потом вдруг поменяли направление и опять оказались так близко, что он мог протянуть руку и схватить их. Это щурята?.. Не двигаясь, мальчик смотрел на них. Такие маленькие, почти прозрачные, с ноготь его мизинца, не больше…

Его спасло погружение в их стихию и новое умение — дышать под водой: