Записки кота Мурчика - Евгений Янович Сатановский

старости лет любопытным и жизнелюбивым, склонным к добродушному весёлому подтруниванию над окружающей действительностью наблюдателем («Ходжу Насреддина» Леонида Соловьёва в детстве перечитал сверх меры, что ли?), самое время поговорить о еде. Дело к ужину, аппетит нагулял – самое то. Как раз написать этот текст, отправить – и самое время перекусить. Именно в таком порядке, а не наоборот, иначе он разве что к полуночи появится.

Нет, конечно, можно было бы вспомнить не о еде, а о ремёслах. О гончарах и стекольщиках, оружейниках и ткачах, медниках и ювелирах, камнерезах и красильщиках, чьими изделиями восхищаются глупые туристы, не умеющие и сотой доли того, что те делают всю жизнь, творя красоту, хрупкую или несокрушимую и вечную, в зависимости от материала, с которым работают. Какие кувшины и блюда, пиалы и чайники, клинки и доспехи, ткани и обувь, женские украшения и детские игрушки век за веком делают эти руки! Какие дворцы и храмы строят! Какие фрукты и овощи выращивают! Как хороши их кони и как ухожен домашний скот и птица, притом что выращены зачастую там, где сама природа противится любой жизни и готова в один момент стереть её с лица земли – в горах, степях и пустынях…

Автору близок Восток с его многообразием вкусов – так уж с детства повелось. Есть для него своя прелесть в еде Индии и Китая, Кореи и Вьетнама, Казахстана и стран Закавказья, Турции и Ирана, Арабского мира и Израиля. Точнее, кухнях, ибо их много и множество это куда более разнообразно, чем он способен не только описать, но и перечислить. Но душа его на всю жизнь осталась привержена Средней Азии, а точнее Узбекистану, который он узнал благодаря папе, жившему там в войну, в эвакуации, и до конца жизни в отпуск старавшемуся хотя бы раз в году туда вернуться – на могилу дедушки, навсегда оставшемуся лежать на старом ташкентском кладбище, где хоронили привезенных с фронта тяжелораненых, среди которых оказался и Ефрем Яковлевич Сатановский – дедушка Фроя, с которым мы не виделись никогда…

Странно это, понимать, что ты перегнал по возрасту одного дедушку раза в полтора и тебе не так уж много осталось, чтобы догнать другого, да и возраст отца и тестя давно пройден, и твои внуки уже дошли до тех лет, в которые ты себя и окружающих хорошо помнишь. Смотришь на них и удивляешься: неужели ты тоже таким, как они, когда-то был? Смешным карапузом, трогательным и ужасно неуклюжим, которому всё окружающее было интересно и весь мир казался одновременно огромным и странно маленьким, по сравнению с тем, каким он был до того, как появились поезда и самолёты, способные перенести человека на какие угодно расстояния без особых хлопот и на удивление быстро… Ещё недавно нужно было от одного города к другому или из одной страны в другую идти и ехать пешком, верхом или в повозке, проводя в дороге дни и недели, месяцы и годы, и вдруг…

Но об этом писать можно бесконечно, а написание вечернего текста имеет свои законы, да и в животе уже изрядно бурчит, так что усмирим калам, стреножим память и остановим воображение на том, чего достигли, а то и к утру не добраться до кухни, где подкипает вечно включённый в сеть и залитый до верху водой из фильтра верный китайский титан и набит снедью холодильник. Не зря же они хозяина ждут? Увы, писать придётся о том, что осталось далеко в Москве, где народ ещё гуляет в ресторанах, несмотря ни на какие строгие правила насчёт QR-кодов. Париж стоил мессы, а правильно накрытый дастархан стоит вакцинации, даже если ты убеждён в том, что всё это придумали на твою голову Гейтс, Путин и Собянин, вместе взятые, и нету на свете никакого коронавируса, а есть лишь социальные эксперименты и чей-то заранее ненавистный бизнес…

Так вот о хлебе. Автор искренне уважает пресную арабскую питу (особенно иракскую, друзскую или курдскую – плоскую, тонкую, ручной выделки и размером в тарелку) или витую израильскую халу с маком и кунжутом, украинскую поляницу с гребешком, тонкий прозрачный армянский лаваш и чёрный пахучий русский «Бородинский», грузинский пури лодочкой и индийский наан и чапати, мексиканскую тортилью и венгерский лангош. Он балдеет от казахских баурсаков и трогательно похожих на них по вкусу советских пончиков, жаренных в масле и посыпанных тончайшим слоем сахарной пудры. Он даже готов ценить правильно подсушенный в тостере американский долгоиграющий, заранее нарезанный тостовый хлеб, который похож на вату, буханку которого запросто можно сжать в кулаке, если только он подсушен до румяной корочки и подан с расплавленным сыром.

Автор ностальгически любит российские бублики с маком, которые так хороши к сладкому чаю с холодным сливочным маслом, разрезанные вдоль, ломтики которого слегка закручиваются и ломаются, когда их на эти бублики мажешь. Ну и, знамо дело, ему близки их толстые двоюродные братья из США и Канады, еврейские бейглы, разрезанные на две половинки или на четвертушки, с плавленым финским сыром «Виола» или аутентичные, с мягкой «Филадельфией» и ломтиком лосося, слабосолёного розового, нежного, как поцелуй молоденькой девочки – в щёчку. Так вкусно (не поцелуй – поцелуй дело обычное, а бейгл, особенно свежевыпеченный или даже подогретый в микроволновке, с чуть припалённой корочкой на торце), что даже слюноотделение идёт рефлекторно от одних воспоминаний, как у собаки Павлова…

Да что там! Автору не чужд даже эфиопский кисловатый хлеб из тэфа – ынджера, рыхлый и ноздреватый, и уж тем более китайские паровые булочки маньтоу (не путать с узбекскими мантами, которые суть – то ли большие мясные пельмени, то ли паровые пирожки, хотя названия эти могут быть и родственными). Про французские багеты, итальянскую чиабатту и турецкий рамазан пиде тоже забывать не стоит. Но ближе всего его сердцу тандырные лепёшки, которые папа когда-то привозил из Ташкента. Они бывают разные, в каждом городе свои. С кунжутом и без (автор с кунжутом особенно любит). С наполнителями и без них (особенно хорош в этом качестве сыр). При этом автор больше всего любит пресные, тонкие, ароматные, с хрустящими бочками, иногда чуть подгоревшие снизу, с той стороны, где их лепили к внутренней, раскалённой стенке печи…

Лепёшки эти могли дома лежать неделями и месяцами, высыхая до каменного состояния, но не плесневея и становясь мягкими после того, как их, сбрызнув, а то и просто полив водой ставили в духовку или грели на сковородке (а сейчас, когда они появились в продаже в Москве, и в обычной микроволновке). Только есть их тогда надо было быстро, потому что теряли они, разогретые, упругую мягкость довольно быстро. Нет и не было для