Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

Спустя часа два, Лубянские вернулись домой, едва перемолвившись несколькими словами за всё время, и вошли в. залу. Князь особым голосом, с оттенком волненья, сказал дочери, направлявшейся на свою половину:

— Пройди ко мне, Анюта.

— Сейчас, батюшка. Я только зайду к себе переменить башмаки. Они жмут.

— Нет. Пройди за мной. Успеешь после. А то, глядя гости нагрянут и не дадут мне...

Князь не договорил. Слёзы показались у него на лице голос оборвался и он вдруг, крепко обняв дочь, припал губами к её лицу.

— Батюшка... — вымолвила Анюта, порывом прижимаясь вдруг к отцу. И многое сразу, поневоле, само собой, сказалось в этом одном слове, в звуке и оттенке голоса растроганной девушки. С сердца сорвалось это слово и князь понял всё, что оно сказало. Если тут и была доля упрёка, отклик пережитого за последнее время горя и отчаяние, то любви всё-таки было много, было больше всего.

— Иди, иди... — заспешил князь, отрываясь от дочери и будто испугавшись за себя.

Минуты ли слабости побоялся он, объясненья, просьб и слёз её! Или другого чего-нибудь?

И идя в кабинет, князь, немного волоча больную ногу и пристукивая палкой по паркету, обернулся два раза на дочь — узнать, идёт ли она за ним. Анюта шла, не отнимая платка от глаз, её сердце, как бы закалившееся за последние дни, вдруг смягчилось теперь. Она чувствовала в себе уже не едкое, отчасти озлобленное горе от всего случившегося между ней и отцом, а тихую печаль, даже более. Готовность пожертвовать своим счастьем! Отказаться от Бориса, но конечно остаться с отцом и жить по-прежнему, не отдавать жизнь ненавистному, глупому человеку.

VIII

Не поднимая головы, тихо вошла Анюта за отцом в его кабинет, предполагая, что он зовёт её за обычным подарком.

"Я скажу ему всё... — думала она. — Я скажу ему и упрошу его. Я признаюсь во всём. Пускай я останусь так и потом пойду в монастырь. С ним, пока он жив, а после него в келье..."

Внезапно раздавшийся голос князя, громкий, суровый, холодный, даже с оттенком какой-то будто вырвавшейся наружу злобы, заставил княжну вздрогнуть и поднять голову. Она была на пороге кабинета отца, а он уже вошёл и остановился в двух шагах пред ней.

— Извините, странно звучал этот голос. Это может быть в Питере обычай: ни свет, ни заря в дом являться и без хозяина располагаться в его покое.

Пред князем стоял, поднявшийся при их входе с места, в мундире и ленте — сенатор Каменский.

Смутясь и оторопев, он даже не кланялся, а стоял,широко тараща маленькие белесоватые глазки.

Княжна затрепетала вся — сама не успев сообразить, почему. Сердце обрадовалось, прежде чем разум понял внезапно случившееся.

— Простите, князь... Я...

— Теперь десять часов, — продолжал князь. — Мы с дочерью помолились в храме, у нас маковой росянки ещё во рту не было... Позвольте же нам, по-семейному, вдвоём, чаю напиться, без чужих людей. Гостям своё время во дню будет.

— Простите, князь, — бормотал Каменский, красный как рак. — Я хотел прежде всех... Я в качестве наречённого... Вас и княжну я хотел с днём... Я ошибся временем.

— Да вас, извините, и швейцар верно не видал? Как же он мне, негодница, не доложил.

— Он точно, князь. Его не было, когда я подъехал.

— Увольте, ваше превосходительство. Я старик и упрямый! Да и меняться в мои годы мудрено. А я двадцать лет в нынешний день привык утро проводить вдвоём с дочкой.

— Простите, Бога ради... — замахал сенатор руками, и не кланяясь, не подходя, пробрался боком мимо князя и Анюты и чуть не побежал вон из дому.

— Нахал! Питерский пролаз! Ни свет, ни заря... — проговорил князь громко и швырнул свою палку на диван.

Княжна молчала, вся встрепенувшись, и сердце дрожало в ней радостью, которая чудной волной проливалась по всему её существу.

Это ли не подарок в день её рождения. Но что будет! Приведёт ли этот пустой случай к серьёзному результату?

— Наречённый! Знаю... Что ж из того? Нахал этакий, право... Тут бумаги наконец на столе, письма есть. Прочитать всё мог. Мои дела все узнать.

И князь озабоченно осмотрел стол свой. Глаза его искали что-то и не находили на столе. Он поспешно передвинул несколько вещей и бумаг.

— Нету! — воскликнул он в смущении.

Затем, быстро достав из кармана ключи, князь отворил средний ящик стола, глянул в него, и тотчас снова захлопнул ящик. Лицо его просветлело. Он уже добродушно и слегка ухмыляясь пробурчал что-то. Княжне послышалось слово: шут парадный.

— Батюшка, — заговорила Анюта, тонко приступая к намеченной цели. — Он в качестве наречённого мог приехать раньше всех. И вы теперь его очень оскорбили...

— Пустое, — сказал князь. — Чрез час поеду сам за ним, привезу, обласкаю и всё сойдёт с рук.

Анюта не ожидала этого.

— Я погорячился, сглупил... Ну, прощенья попрошу. Простит. Разумеется, я виноват. Разумеется, он, как жених, хотя и не объявленный, мог утром приехать.

Княжна снова грустно опустила голову и вздохнула.

— Вот тебе, Анюта, мой подарок ко дню рожденья. Иди...

Князь прошёл в спальню, ведя дочь за руку, и стал пред киотом с образами. На полке, выступавшей несколько вперёд, княжна увидела новый и ей неизвестный, большой, великолепный образ в золотой ризе, весь осыпанный жемчугом и драгоценными каменьями.

— Помолимся, — шепнул князь и, перекрестившись несколько раз, он с трудом опустился на колени, помогая себе обеими руками. Больная нога заставила его тихо ахнуть.

Княжна, смущённая и встревоженная, тоже стала на колени и крестилась, но молиться не могла... Мысли её путались, бились тревожно в голове.

Ведь это ей образ! Это благословение отца, в первый раз после того образка, который она получила от него же ещё при рожденьи и который всегда висит на постели около её изголовья. Что же это значит? Почему теперь, в этот раз, — ни прежде, ни год назад? Это благословенье, когда речь идёт о насильственном браке... Но ведь она его собирается обмануть.

Князь поднялся с полу. Перекрестившись и приложившись к образу, он взял его в руки. Княжна осталась на коленях.

— Храни тебя и помилуй Господь, Анна. Это моё тебе отцово благословенье на брак.