Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

— Тётушка проболталась. Ах, разбойница. Я тебе хотел это подарком поднести. Что ж, разве дурно придумал. Здесь в год не разыщут вас. Целый верх в пятнадцать комнат. И живи хоть всю осень и всю зиму. Тётушка будет радёхонька многолюдству, всё из-за воров же.

— Всю зиму?.. Дай Бог неделю прожить.

— Не лазайте за прощением родительским и проживёте верно месяца три, прежде чем найдут вас здесь. А Ахмет не выдаст. А поедете к князю за прощением, да скажете, где живёте, ну тогда, вестимо, более недели здесь не проживёте.

— Ну, это всё... Что Бог даст... До свидания. Я к Анюте — сказать, что в её рождение вечером и крутить. Стало, так Богу угодно.

— Коли не князю! — буркнул Хрущёв вдогонку выходившему приятелю и, вздохнув, глубоко задумался.

Он думал о себе и о ней... т. е. о сестре Бориса.

VII

Наступил день рождения княжны. Как не похож был он на все предыдущие за всё её существование.

Проснувшись рано утром, Анюта сразу вскочила и села на постели.

— Завтра в эту пору, утром, уж всё будет кончено. Я буду его женой и буду ждать мести родителя! проговорила она вслух.

И в её мыслях, унёсшихся прямо чрез сутки вперёд — этот день её рождения был как бы заранее вычеркнут из жизни. Да и что принесёт он ей? Те же ожидания и волнение, что были и вчера, и неделю назад.

"Хоть бы поскорее прошёл он», — подумала княжна.

Прасковья, явившаяся на зов дитятки в светлом платье и в новом чепце в лентой, улыбаясь подошла в ней и, поздравляя, поцеловала княжну.

— Какое нынче поздравление, Солёнушка, отозвалась княжна. Вот завтра утром будет мне праздник, если за ночь всё обойдётся благополучно.

— Авось, Бог милостив. Я крепко надеюсь, ангел мой, что всё будет слава Богу, хоть наш Ахметка бедовую загадку задал мне.

— Какую?

— Да говорили мы о вас вчера ввечеру, и о Борисе Ильиче, и о выкрадываньи вас из родительского дома. Я говорила, что оно сходственно, как у нас, бывало, прежде в Крыму делалось. Только там уж заведенье было такое — красть жену. Рад не рад, а воруй.

— Неужели так по обычаю?

— Да-с. Деды сказывают, закон такой был. Теперь стало понемногу выводиться. А прежде девиц бывало мало, а молодцов много. Сначала-то стали воровать девушек себе в жёны и уводить у казаков, или с Дуная-реки, а то из Азовских земель. Кто откуда может. А теперь уж в обычай вошло и у себя, друг у дружки воровать. Вот я и говорю Ахмету, что у нас жених ворует невесту и всем то ведомо и родители знают, а всё-таки воруют. А теперь, мол, здесь, что в доме будет после вашего ухода. Трус и смятенье. Стены задрожат.

— Да, смятенье будет страшное! — задумчиво произнесла княжна.

— Вот и я тоже говорю. Ахметка спорит. Да и скажи: полно ты тоже рожи-то корчить со мной. Кабы князь ничего не знал, так разве бы ты допустила княжну бежать, чтобы из-за неё в Сибирь угодить. Вы с князем ловко, говорит, прикинулись. Да это не моё дело.

— Что такое, Солёнушка, я даже ничего не пойму.

Мамка объяснила подозренья Ахмета, что князь всё знает о побеге дочери, но не хочет мешать.

— Ну Что ж, Солёнушка. Дурак он. Какая же это загадка. Просто глуп Ахмет. Зачем батюшке это скоморошество может понадобиться?

— Да он сказывает страшное такое...

— Что же ещё? — улыбнулась Анюта.

— Говорит, князь без души от одной... Ну одной, стало быть, красавицы... И хочет жениться. А та говорит: погуби дочь, тогда я за тебя выйду. А что мне теперь идти под начало к балованной падчерице. А она-то моложе вас на три года.

— Ах, какие выдумки, и как тебе не стыдно мне повторять, — воскликнула княжна, отчасти оскорблённая. — Родитель большой грех взял на душу, да и меня заставляет грешить против себя, обманывать и из дому бежать, но всё ж таки он... Не пойдёт он на такое поганое дело. Он меня любит. А как это всё потрафилось. Чем его этот старый Каменский обворожил? Как он меня за него порешил силой отдавать — это одному Богу ведомо. Это хворость какая-то. Говорят, старые люда из ума от болезней и слабости выживают. Ну вот может и батюшка тоже... А другого ничего нет и не может быть... И ты мне про родителя таких скверных пересудов не смей перебалтывать.

Княжна замолчала, начала одеваться, а Солёнушка, насупившись от полученного окрика, угрюмо стала помогать княжне. Но слова мамки запали в душу Анюты.

Едва только девушка причесалась и оделась, как ей доложили, что князь уже в зале и ожидает дочь — ехать к обедне.

Минут через пять княжна вышла к отцу, поздоровалась сухо и молча, и скорее отвела от него лицо. Слёзы навернулись ей на глаза. Так ли, бывало, встречалась дочь с отцом в прежние годы. Ребёнком, она просыпалась, в кроватке и всякий раз находила себя окружённою всякими безделками и игрушками. У подушки, на одеяле, в ногах, на стульях около постели, всюду лежали подарки. А первое лицо после Солёнушки, появлявшееся около неё, и бравшее её на руки, в одной рубашонке, был отец.

Постарше, она одевалась и бежала скорее сама к отцу за подарками, и иногда, наоборот, его заставала за туалетом и тут, играя, трепала иногда букли его парика, который он надевал для парадного в доме дня, и шаля обсыпала себя и его целым столбом пудры.

Затем, уже барышней-девицей, она являлась в кабинет и если шла по дому более степенным шагом, то с той же детской резвостью кидалась на шею баловника-отца, обожаемого ею.

И всегда с тех пор, что она помнила себя, они тотчас вдвоём, в парадной голубой карете, с бархатными козлами, на которых сияли серебряные гербы князей Лубянских, с гайдуками на запятках, ехали в церковь. А красивые под масть кони, белые как молоко, запряжённые цугом, статно выступали вереницей и шли не шибкой рысью, а какой-то торжественной полурысцой, лихо крутясь, но тихо подвигаясь, топчась на месте, отбивая трель копытами по земле. Этот экипаж и этих лошадей запрягали не более десяти раз в году, в особо торжественные случаи.

И теперь подали ту же карету и князь