Вера Крыжановская - Светочи Чехии

Теперь для меня вполне ясно, что для независимости славянского царства прежде всего необходима независимая же славянская церковь; что с иноземным священством нельзя и думать о народной свободе и, что латинское богослужение не приносит пользы народу, который его не понимает.

На Руси — государство, церковь и народ слиты, и это участие паствы в делах церкви создает не только досмотр за ее имуществом, но и за деятельностью самого духовенства. Под влиянием объединяющей силы народной церкви Русь, понятно, окрепла духом и теперь может противостоять напору немцев, которые вынуждены уже считаться с ее государственной мощью…

— А нравами и обычаями они значительно отличаются от нас? — спросил Вок.

— Самый быт народа — иной. Города не обособлены, как у нас и не порвали связи с землей и сельским хозяйством. Положение крестьянства тоже другое; у него сохранились его исконные устои, как-то: личная свобода, общинное устройство, самоуправление, копный суд и т. д., и все это передала Литве в наследие Русь. Хотя, со времени женитьбы Владислава на польской королевне Ядвиге, повеяло новым духом, сказалось польское влияние. В Польше крестьяне утратили свои права и там они — подданные землевладельца, а не государя; да и вообще, польское государственное устройство, благоприятствуя высшим классам и особенно своему излюбленному детищу, шляхте, угнетает сельское население. В противоположность великой Руси, черпающей силы из народа, Польша, под влиянием своего вдохновителя и руководителя — Рима, пренебрегает главнейшими основами народно-славянского уклада, а умственные и материальные средства заимствовала у наших же врагов, немцев. А между тем, этот чуждый, сложившийся при особых условиях строй уродует организм страны и отдаляет ее от остальных соплеменных земель. Роковая зависимость литовско-польских государей от Рима дает сугубую власть фанатическому духовенству, которое всецело завладело королем Владиславом и приобретает пагубное влияние на Литву и Русь. Там начинается рознь: зарождается борьба противоположных начал, православно-русского и польско-католического, а у население проявляется недовольство правительством, боязнь за веру и народные права. Но Риму, конечно, нет до этого дела! Католицизму, ведь, чуждо благо населения, и работает-то он исключительно „ad majorem рарае gloriam”! Католические миссионеры стали насаждать свою веру так ретиво, например в Жмуди, что были выведены оттуда по повелению Витовта, испуганного начавшимся массовым выселением жителей; а на Литве восточная церковь имела уже своих мучеников.[68]

— А что ж ты нам ничего не скажешь о друзьях-немцах, — смеясь, полюбопытствовал Вок.

— О них много говорить не приходится, вы и сами их знаете! Картина тевтонского варварства будет вам совершенно ясна, когда я приведу то, что осталось у меня в памяти из грамоты, разосланной жмудинами с жалобами на орден: „Выслушайте нас, князья, духовные и светские! Орден ищет не душ наших для Бога, а земель наших для себя и довел нас до того, что мы должны или ходить по миру, или разбойничать, чтобы было чем жить. Прелаты, ксендзы и т. п. люди отбирают у нас шерсть и молоко, а в учении христианском нас не наставляют. После этого как они смеют называть себя братьями, как смеют крестить? Кто хочет других умывать, сам должен быть чист!” Как видите, папизм, рука об руку с немцем, и здесь дает себя знать!

— Какое же впечатление произвело на тебя восточное богослужение? Ведь ты, разумеется, побывал в их храмах, — осведомился Гавлик.

— Я посещал церкви в разных городах, но особенно глубокое воспоминание оставило во мне богослужение, на котором я присутствовал в Плескове, и пением их, клянусь, я был увлечен и тронут до глубины души. Золоченая решетка, украшенная образами святых, скрывает у них алтарь от взоров молящихся и распахивается лишь в известные минуты обедни; да и вообще, вся служба исполнена такого величие, что захватывала душу и влекла ее к небу. Мне казалось, что я очутился в общине первых христиан, и право, я от всего сердца молился в этой церкви, где служение совершается на языке, понятном каждому.

— А как относились католические попы к тому, что ты ходил в русские церкви. — Неужели спокойно? Что-то не верится. Ха! ха! ха! — рассмеялся Вок.

— Разумеется, предпочтение, открыто оказываемое мною восточному исповеданию, не прошло незамеченным у католического духовенства, которое поставило мне это в вину. Я был вызван к архиепископу виленскому и выслушал по этому поводу строгий выговор; но грубая нетерпимость архиепископа, заявившего мне, что руссы — не христиане, что образа, украшающие их храмы, и мощи святых — лживы, а приобщение верных под обоими видами — гнусная ересь, не только не тронула меня, а даже возмутила! Я впоследствии высказал свое чистосердечное убеждение самому Витовту.

— Еще бы, — перебил Якубек. — Наоборот, можно смело утверждать, что причастие под обоими видами было установлено Самим Иисусом Христом и церковь всегда согласовалась с этим обычаем, пока папы не предписали своего новшества, лишившего мирян чаши.

— Живя среди наших далеких братьев, — продолжал Иероним, — и, окунувшись вновь в веру отцов, завещанную Мефодием и Кириллом нашей милой Чехии, я чувствовал себя другим человеком… Порою, величавые мечты овладевали мной, и я задавал себе вопрос: неужели нет средств против зла? Возможно ли оживить предание нашей былой, народной веры, которая, по удостоверению многих, оставила у нас еще глубокую память и живые корни?

— Долго боремся мы, чехи, против натиска латинства, покровительствуемого немцами! Вот я и рисовал себе, каково было бы наше могущество, если бы церкви немецкой мы противопоставили бы церковь славянскую, которая под своей хоругвью собрала бы русса, чеха, поляка и все племена, связанные единством происхождения, которых объединила бы и вера. Танненбергский бой показал же, что мы можем несокрушимо встать против векового врага, жаждущего нашей погибели!

Иероним умолк; голос его дрожал от волнение, мощная грудь вздымалась, и орлиный взор устремлен был в пространство, позабыв окружающее и поглощенный развернувшейся перед ним грандиозной картиной!

Пророческим взглядом своего гениального ума, прозревавшим даль грядущих событий, он словно предвидел, что для немцев религия всегда будет служить политическим орудием и что, согласно требованиям минуты, их боевым кликом будет: „Hin nach Rom!” — для разделение славян, а „Los von Rom!” — для воссоединения германского мира…

В комнате царило молчание, все были под впечатлением речей Иеронима.

Наконец, первым раздался голос Гуса.

— Светла и заманчива твоя картина будущего; но для того, чтобы выполнить твои пожелания, сил человеческих не хватит. Хорошо, если бы каждый до самой смерти исполнял свято свой долг, поручив остальное тому, Кто управляет судьбами людей и народов.

Разговор, мало-помалу, ожил, но уже на другую тему, а именно ту, которая занимала в эту минуту весь христианский мир, т. е. о соборе.

Но приятели скоро разошлись.

Следовавшее затем время поглощено было сборами к отъезду и, так как Гус отправлялся в Костниц на собственные средства, то его друзья, наперерыв, старались облегчить ему всякие материальные заботы. Многочисленные подарки деньгами и разными вещами сыпались со всех сторон; между прочим, родственник Ружены, барон Божек Рабштейн, подарил ему чудного коня, Вок с отцом — полное одеяние из черного фландрского сукна, а Ружена поднесла значительную сумму денег.

Наконец, 11 октября Гус выехал из Праги, после трогательного прощания с друзьями и особенно с Иеронимом, который сопровождал его на несколько миль за город.

— Милый мистр, — сказал он при расставании, крепко обнимая Гуса. — Будь тверд в предстоящей борьбе, и если тебе будет грозить какая-нибудь опасность, я прилечу на выручку.

Между тем, ничто, казалось, не подтверждало опасений друзей и мрачных предчувствий самого Гуса. Путешествие совершалось благополучно и по дороге Гуса всюду встречали с почестями и живейшим вниманием.

Когда пришло его письмо, помеченное Нюрнбергом, полное самых любопытных подробностей, в доме Вальдштейнов был настоящий праздник. С радостным удивлением описывал Гус, что вместо ненависти, которую он ожидал встретить со стороны немцев, народ, напротив, толпами выходил ему навстречу, и знатнейшие люди, даже священники, беседовали с ним и хвалили его учение.

Да и на самом, деле путешествие Гуса было триумфальным шествием… к мученичеству. Но письмо это выражало и другое: насколько эта неожиданная популярность поражала Гуса, настолько, значит, он в своей скромной, младенчески-чистой душе не придавал особого значение величию своей роли.

Часть III

Валленштейн.