Проще, чем анатомия - Александр Поволоцкий

я? Разумеется, о вечном. Первичный шов, например, потому именно запрещен, что мало какой врач способен достаточно хорошо обработать огнестрельную рану, и не всякую технически возможно обработать как надо, а та погрешность, которая исправилась бы покоем, неизбежно будет усугублена эвакуацией. И получим мы, что один врач занят — шьет, другой занят — распускает, а раненый страдает. И дольше занимает койку, и дольше возвращается в строй, — Огнев вздохнул, вспоминая что-то, — Если не идет на ампутацию. Или в могилу. Гражданский хирург, практически вне зависимости от опыта, на войну попадая, становится студентом. В лучшем случае — четвертого курса. Вот в таком вот разрезе и воспринимайте. А из Кошкина, кстати, почти готовый челюстно-лицевой хирург. Он всю топографическую анатомию региона уже знает, проводниковое обезболивание, оно там не самое простое, тоже делать умеет. Зубы соберет правильно, — тут он сделал маленькую паузу, пытаясь подобрать слова, — а не как мы с вами.

Кошкин такой лестной характеристики о себе слышать не мог, его смена была как раз ночной. А дневная, как убедился Огнев, собралась вокруг почти в полном составе. Вплоть до санитарок.

Что-то подобное уже бывало, в Финскую, из любой беседы с участием хотя бы двух человек. Да что там, “Демосфеном” в гимназии просто так тоже не прозовут. И дело не в том, что он с юности привык видеть в собеседниках аудиторию, а в том, что не видеть ее он просто не умел. Неважно, что было в начале, каверзный вопрос, заданный гимназическому наставнику или бурный студенческий диспут. В Финскую это удалось обратить на общую пользу. Так появилась их “вечерняя школа”. Впрочем, здесь она еще нужнее, чем там.

— Полностью согласен. Именно, что студентом, — сказал неслышно подошедший Денисенко, с одного взгляда оценивший все происходящее — и характерную лекторскую позу Огнева с отведенной правой рукой, и Астахова с двумя книгами сразу, и собравшихся слушателей, — Вольно, товарищи. Уже курсы усовершенствования открыл, Алексей Петрович? Добре. Вот с завтрашнего дня в расписание и поставим. Личный состав сам себя не научит. А коли научит, то не тому… Но сейчас — ужинать и отбой.

Южная ночь приблизилась как всегда незаметно. Расходились засветло, а когда два командира, поотстав от остальных, дошли до середины села, сумерки почти слизнули Воронцовку.

— Ну что, стало быть берешь общественную нагрузку, товарищ лектор, — Денисенко улыбнулся даже, но вышла улыбка невеселой. — Что, там пират наш? Злится, что я разнес его сегодня?

— Злится, Степа, но в первую очередь на себя.

— Хороший специалист получится, если вовремя окоротить, очень хороший. Рука твердая, глаз верный. Только все время забывает, что не у себя в травматологии, — Денисенко остановился, и с хмурым видом оглянулся на темнеющие хаты Воронцовки. — Сниматься надо отсюда к чертовой матери! Хоть на километр, но уходить. Сидим как мышь под метлой, надолго ли? На нас сейчас только что мишень не нарисована.

В сыром ночном воздухе далеко, на юге родился низкий тяжелый гул. Он приближался волнами, то накатывая, то отдаляясь, пока не обозначились на горизонте силуэты самолетов, идущих тройками. По звуку Алексей понял — немцы. Самолеты, мерно гудя, плыли над ними высоко, почти не видные в быстро темнеющем небе.

— От, бiсовы диты! — Денисенко из-под руки глянул вверх. — Как есть, уходить надо. Это пока им дела до нас нет. Только пока.

Глава 18. Воронцовка, середина октября 1941 года

Свежие новости, и опять скверные, пришли восьмого октября. На фронте все сохранялось в прежнем порядке: немцы давили, но пробить оборону не могли. Вечером, дорвавшись после смены до газет, Кошкин как всегда жадно вчитался в сводку и вдруг побледнел: “Вот оно… Неужели теперь и до Одессы тянутся?”

Где-то за Воронцовкой, у кромки синих вечерних облаков прогудели самолеты, мелькнули у горизонта. Станция Воинка была рядом и враг ни минуты не оставлял ее в покое. Кошкин даже не поднял головы. Руки его, державшие газету, чуть дрожали. “В двухдневном упорном бою, — повторил он медленно, — Второй день значит. Минимум второй, сводка за седьмое число”.

— Ваш город? — тихо спросила Елена Николаевна.

— Можно считать, что мой… Я учился там, — Кошкин аккуратно сложил затрепанную десятком рук “Красную звезду”, - и жил. Нет, никогда бы не подумал, что у нас теперь тоже. Хотя бомбить-то начали уже в июле.

Теперь ясно стало, что же он так старательно искал во всех сводках и так боялся найти. После вести о падении Киева все с тревогой просматривали газеты, ожидая от немцев какой-нибудь новой пакости. Но долгое время сводки оставались туманными, ничего понятнее боев на таком-то направлении в них нельзя было прочесть. И вот они — новости.

— Ни минуты не сомневаюсь, что это — ненадолго, — с уверенностью заговорила Елена Николаевна. — Немцев оттуда отбросят, вот увидите! Может быть, еще до ноября.

Точно так же она старалась бы убедить тяжело больного, что его случай не смертелен и благополучно излечивается силами современной медицины. Кошкин посмотрел на нее с благодарностью, но в глаза его были темны и тревожны.

— Вы не подумайте только, что я какой-нибудь паникер. Честное слово, это не так. Просто город… Понимаете, сама мысль, что именно Одессу немцы сейчас рассматривают на своих картах, просто душу выматывает! — он никак не мог успокоиться. — Вот говорят, все приморские города похожи, кто видел один, видел все. Нет, это совершенно не так. Кто много ездил, тому это ясно. Севастополь — город строгий, военный. А Одесса, вы понимаете… она как женщина. Красивая, яркая, загорелая, веселая. И очень ревнивая. В каждом городе, где бы вы ни бывали после, вы не сможете не думать о ней. Вот я, в Анапе вырос. То же море, корабли, виноград в каждом дворе. Но Анапа крохотная, уютная, одноэтажная и всю ее можно пройти насквозь от окраин до речки Анапки и моря за какой-то час. И не запомнить ничего, кроме моря. А Одесса… Другого такого города нет на свете. Когда в институт поступил, я первые полгода бродил по ней, как по музею, на каждый дом смотрел как на картину. Никогда бы не подумал, что в город можно влюбиться, почти как в человека.

— Вам бы стихи писать, Андрей Аркадьевич, — улыбнулась Лена Николаевна. — Не пробовали?

— Пробовал, студентом. Но хорошо получались только рецепты. С моим почерком вообще противопоказано писать стихи.

На следующей же день дернулось сердце у Раисы — в сводках появились бои на Брянском направлении. Она успокаивала себя, что направление — это понятие относительное, глядишь, получат немцы хорошего