Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

от кого? – раздраженно спросила тетя Ира и посмотрела на дядю Андрея, но тот пожал плечами.

«От Аси», – вдруг поняла Поля, и это было, как если бы тень чего-то давнего и невысказанного пронеслась по комнате и сразу исчезла.

На следующее утро еще потеплело, и они полдня прогуляли по городу. Для тети Иры Митя был в институте, а Поля – в Русском музее; а дядя Андрей ни о чем их не спрашивал. «Похоже, – с облегчением подумала Поля, – что своими подозрениями отец с ним не делился». А еще через день действительно уехали на дачу.

– Ага, вот и политбюро, – радостно закричала Поля при виде Ленина на броневике. – А я уж начала скучать.

– Ты это о чем? – удивленно спросил Митя.

– Долго рассказывать.

Снега было еще много, но небо было уже не просто весенним, а ярко-голубым, как гораздо чаще бывает либо в жаркие, либо в морозные дни. Вокруг толпились ели и сосны без подлеска; красноватые стволы сосен на голубом небе. «Как здесь все по-другому», – снова подумала Поля. Почему-то в этот приезд она регулярно ловила себя на этой мысли. Проехали станцию «Солнечное», удивившую ее полным несоответствием названия здешним краям. А вот дом согрели быстро. Немного еды привезли с собой. «Только бы сейчас без соплей», – с немного тягостным ожиданием подумала Поля, но поцеловались коротко, а потом старые доски кровати и доски пола скрипели и раскачивались так долго, что Поле стало казаться, что над всеми этими елями и соснами она качается на качелях, все глубже увязая в голубом воздухе. Она сказала об этом Мите.

– Одевайся, – ответил он. – Можешь не очень официально, но тепло.

Они вышли в сад, и Митя действительно усадил ее на качели, точнее на привязанную к веревкам обычную доску; принес для нее перчатки. Поля надела перчатки и ухватилась за веревку; отталкивалась, вдыхала все еще чуть зимний воздух и падала в небо. А вечером следующего дня они сидели на другом краю поселка, в маленьком стеклянном кафе, которое, как объяснил Митя, здесь называли «стекляшкой», как, наверное, подумала Поля, и все подобные кафе по всей земле. В стекляшке продавали сваренные вкрутую яйца, и они целовались в полутемном углу. Поля остро ощущала, как неловко от всего этого Мите, наверное, даже немного страшно, и это еще сильнее ее подзадоривало.

– А мне все равно, – отвечала она с ехидной улыбкой. – Вернусь в Москву, а моя репутация разбита. Огонь потух и не дает тепла.

Они целовалась, и она снова смеялась, на самом деле ни на секунду не забывая, что все это немного игра, после которой ее ждет теплая, счастливая, жестокая и равнодушная Москва. Но потом она все-таки Митю отпустила, рассмеявшись, на этот раз коротко; стали спускаться от стекляшки вниз по косогору, вдоль соснового леса, к берегу залива. На берегу лежали лодки и было совсем темно, но почему-то именно в темноте Поле целоваться расхотелось; она села на холодное днище перевернутой лодки и стала смотреть в темноту залива.

– Я бы хотела здесь остаться, – вдруг сказала она. – Навсегда. Ты бы похоронил меня прямо здесь и поливал бы каждое утро из лейки, и сквозь меня бы проросла цветущая ель, как и полагается каждой еврейке. Ты бы, как вчера, указывал в разные стороны и говорил: вот тот большой двухэтажный дом – это дом Шостаковича, а эта времянка там, в глубине участка, – домик Ахматовой. А еще вода. Столько у вас воды. У нас так не бывает. Я всегда ненавидела вас за это.

– Нас? – изумленно спросил Митя. – Ненавидела? Кого нас?

– Ну не совсем ненавидела, – неловко объяснила Поля. – Скорее завидовала, хоть и знала, что у нас лучше. Я же тебе это говорила.

Митя промычал нечто невнятное.

– Мнешься, – продолжила она, – а ведь знаешь, что лучше.

Митя продолжал молчать.

– Вот за это я вас и ненавидела, нет, что ты, какое это ужасное слово, никогда вас не понимала, как будто вам ничего и не нужно. Но ведь так не бывает. И не может быть. Вы просто притворяетесь. Вам нужно то же самое, только еще больше.

– Бабушка, – ответил Митя, – говорит, что это так, потому что это север.

– Ерунда, – возразила Поля. – Чистейшая ерунда. Прости.

– За что прости? Ты ведь точно такая же. Тоже мне, Москва – тропический город. Тебе тоже ничего не нужно.

– Мне нужно даже слишком многое, – убежденно сказала Поля. – И это я тебе тоже говорила. Это вы можете сидеть в своих сизых болотах и гордиться безупречно прямыми проспектами. Мне нужно многое, – повторила она. – Включая ваш якобы север.

– Хорошо, – ответил Митя, как ей показалось, мысленно согласившись. – Тогда поехали.

– Снова? – еще более ехидно спросила она. – Сейчас? И куда на этот раз?

Она вдруг вспомнила, как это было в Валентиновке.

– На север. Ты же сама попросила.

– Идиот. – Она неожиданно осознала, что Митя говорит всерьез. – А еще вы привыкли, что ничто, решительно ничто не говорится у вас в простоте душевной.

– Наоборот, – возразил Митя, но как-то неуверенно. – Напрямую мы говорим как раз все. Почти.

Поля демонстративно пожала плечами.

– А еще я никогда не могла привыкнуть, что вы не понимаете разницы между словами и действиями. И вообще – как ты себе это представляешь?

« 9 »

Каким образом Митя это представлял, если заранее он вообще это как бы то ни было себе представлял, понять Поле так и не удалось, но на следующий день он смотался в город и назад вернулся уже с билетами на поезд до какого-то поля.

– Какого еще такого поля? – удивленно спросила она, чувствуя, что играть в мажорку ей нравится все больше и больше.

Днем снова спустились к заливу, и снова дохнуло огромным весенним простором; но погода портилась на глазах, начало холодать, поближе к вечеру пошел мелкий снег. А потом, уже проехав через квартиру, поужинав, вымывшись, почти что выспавшись, собрав немного вещей и еще в темноте подъезжая к вокзалу:

– Ненавижу поезда. На самолет до Онеги ты не мог купить?

– Нет туда самолетов, – ответил Митя, – кажется. А почему ненавидишь?

– Долго. Муторно. Купе эти закрытые. Как сельди в бочке. Да еще с незнакомыми людьми. У меня от всего этого клаустрофобия развивается.

– Не, не будет клаустрофобии.

Они вышли напротив Ленинградского, то есть Московского, вокзала и начали обходить площадь. «Нет, действительно, как специально, чтобы запутать», – подумала Поля, вспомнив недавний разговор с дядей Андреем, но в ее душе уже бился горячий родник нетерпения, снова и снова спрашивающий, как оно там, по ту сторону зеркала.

– Что это еще такое? – изумленно закричала она, входя в переполненный вагон.

Мало того, что он был плацкартный, какие Поля только в кино и видела, народу в нем было больше, чем, как казалось, могло поместиться на полках, пожалуй, включая даже багажные. Сидели и справа и слева. Они прошли компанию алкашей, которые уже распивали, даром что в такую рань; у одного из них почему-то была канарейка в клетке, стоявшей на столе у самого окна. Одним пальцем он стучал по клетке и громко крякал.

– Наше следующее, – сказал Митя, заглядывая в билеты. Поля перешагнула через лежащий между сиденьями мешок с неизвестным содержимым, кажется сельскохозяйственным, и устроилась около окна. Митя сел рядом.

– Ты это ради экстрима? – спросила она. – Или демонстрируешь собственную крутизну?

– Не было других билетов. Мы с тобой поздно