Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб

С перекошенным от злобы лицом Раифа сказала:

— Вся надежда на Вахида…

— Однако этот маленький хитрец пока не попался в ловушку…

— И не жди, пока попадёт…

— Не всё так просто, как тебе мечтается.

Затем сказал чуть тише:

— Вся надежда на твоё наследство…

— Моё наследство?!

— Азиза передаст его ему.

— Потому что она готовила его для того часа, когда он отомстит.

— С тем, что унаследовала ты, я смогу начать всё заново.

— А как же твой капитал? — спросила она в замешательстве.

Он в отчаянии ответил:

— Его не достаточно для того, чтобы открыть респектабельный магазин.

Она воскликнула:

— Его поглотили азартные игры!

— Что? Разве сейчас время для окриков?

— Я не копила своё наследство, как делала эта гадюка, а ты хочешь, чтобы я разбазарила всё, что от него осталось, и потом ходила с протянутой рукой вместе с тобой?

Он заявил вызывающим тоном:

— Я начну всё по-новому!

Но она лишь презрительно засмеялась, отчего в нём запылал гнев:

— Ну тогда мне останется лишь раскрыть ему, что он — мой сын.

Пламя гнева передалось ей, и она воскликнула:

— Приди в себя! Ты разве ещё не убедился, что бесплоден?!

Он злобно закричал:

— Это ты бесплодна!

— Акушерка не обнаружила у меня каких-либо недостатков.

Он уже хотел ударить её, но она была наготове, чтобы защищаться, подобно рассерженной львице. Не уверенная, что он отступил, она продолжала яростно поносить его:

— Враги злорадствуют над нами. Должно быть, это твоя глупая иллюзия об отцовстве удерживала тебя все эти долгие годы от того, чтобы избавиться от него!

Покачав головой от изумления, он пробормотал:

— Ты считаешь, что убийство — это какой-то каприз?

В этот момент подошла служанка, чтобы попросить соизволения принять шейха переулка Мухаммада Таваккуля, который только что пришёл.

Он принял его в вестибюле на первом этаже. Шейх был в состоянии какой-то тревожной суматохи, от чего сердце Румманы сжалось. Гость сел и спросил без всякого вступления:

— Это ты разозлил своего брата Вахида?

Руммана опешил:

— Между нами всё хорошо.

— Я только час назад из бара — он был взбешён и пьян, сыпал ругательствами и проклятиями, обвиняя тебя в том, что ты настраиваешь Азиза против него.

— Это всё наговоры и ложь! — в приступе паники закричал Руммана.

Мухаммад Таваккуль тут же заявил:

— Тогда нечего тебе сидеть — иди и переубеди его… И поспеши!

— Что вы имеете в виду? — бросил Руммана с вызовом.

— Если ты не поспешишь, то накличешь на себя такую беду, какую даже представить не можешь… В нашем переулке убийство одним братом другого — не такая уж редкость! — заявил шейх Таваккуль, не отдавая себе в отчёт в своих словах.

Руммана взволнованно сглотнул слюну и пробормотал:

— Так и есть…

— Можно простить того, кто просто предупредил. Но заклинаю тебя Святым Хусейном, шевелись, — сказал шейх переулка.

Руммана не осмеливался встречаться с Вахидом, пока тот пьян, и решил подождать до утра. Однако имам местной мечети — шейх Исмаил Аль-Кальюби — ворвался к нему домой в полночь с предупреждением от Вахида о том, что если он покинет стены дома, то рискует погибнуть. Руммана понял, что Азиз вклинился между ним и Вахидом, и бросился в другое крыло дома, извергая ругательства, и почти сцепился с теми двумя в яростной драке. Тут Азиза призналась, что она прознала о том заговоре, что он готовил против её сына и высказала свои подозрения Вахиду. Руммана выплеснул свой гнев на неё, а она заорала ему в лицо:

— Убирайся с глаз моих долой, убийца Курры!

Так дом загорелся пламенем гнева и ненависти на глазах у прислуги.

Азиза с сыном тут же перебрались в дом Аль-Баннана, а там остались лишь Руммана, Раифа и старуха Дийя.

Азиз захватил себе магазин зерна и восстановил его, вернув ему то процветание, что и во времена его отца Курры. Вахида не охватывали подозрения на его счёт — успокоенный предупреждениями Азизы, он даже навестил его, поздравив, похвалив и пообещав ему поддержку в переулке. Азиз вырвал с корнем свои мечты, грустя и презирая себя за это. Правда, он удовлетворился тем, что совершал благие дела здесь же, для своих работников, агентов и клиентов, а также харафишей из числа тех, кому он мог помочь.

Окружённый страхом, Руммана отсиживался дома, приговорив себя к заточению без всякого приговора. Сердцем его овладел стыд. Он тратил и свои неиспользуемые деньги, и деньги Раифы. Досада убивала его, и от сбегал от неё к алкоголю и наркотикам, выплёскивая гнев на слуг, стены дома, мебель и неизвестное.

Отношения его с Раифой становились всё более и более напряжёнными, ухудшаясь день ото дня. Она содрогалась от отвращения к его трусости, лености, оцепенению и шумных криков. Со временем, когда напряжённость и конфликт между ними усилились, отвращение заняло место гармонии и лада. Всякий раз, как между ними вспыхивала какая-нибудь ссора, она требовала у него развода, пока однажды он не согласился и не дал ей его. Это решение было безрассудным, поскольку оба они не могли обойтись без любви друг к другу, но гнев — это безумие, ибо гордость вызывает придирчивость, а упрямство — это самая настоящая болезнь. Словно каждый из них желал доказать другому, что именно тот, другой, и есть бесплодный. Так, Раифа вскоре вышла замуж за одного родственника, тогда как Руммана взял себе в жёны девушку-служанку из собственного дома. Обоим вскоре почти наверняка стало известно, что бесплодны оба. Руммана затем женился во второй, третий и четвёртый раз, пока не выпил чашу отчаяния до последней капли…

Руммана жил в аду, как и Раифа, в мире скуке без любви.

Однажды утром в переулке появился один странный человек. На голове у него был чёрный тюрбан, а тело завёрнуто в пурпурный плащ-абу. Он был слепой, и находил себе дорогу, опираясь на конец палки. У него была седая белая борода и впечатляющий лоб. Глаза людей не задерживались на нём с интересом, и они оставляли его наедине, лишь некоторые задавались вопросом, что его привело сюда.

Когда он продвинулся на пядь от начала переулка, то воскликнул:

— О люди Господни!

Садик Абу Такийя, владелец бара, спросил его:

— Что тебе нужно?

Человек меланхоличным тоном ответил:

— Укажите мне на дом Хидра Сулеймана Ан-Наджи.

Садик Абу Такийя некоторое время разглядывал его лицо. Всё это было похоже на какой-то сон. Прошлое нагрянуло на него. Он в замешательстве воскликнул:

— О Милостивейший Аллах! Да это же… Самаха Бикр Ан-Наджи!

Слепой с признательностью сказал:

— Да благословит Аллах светом твоё сердце.

В спешке множество людей бросилось к ним, впереди были Вахид, Азиз, Мухаммад Таваккуль и Исмаил Аль-Кальюби. Они горячо обняли его, поздравили и помолились.

— Какой счастливый день, отец.

— Какой справедливый день, дедушка.

— Какой светлый день, мастер.

Лицо Самахи светилось от радости, когда он повторял:

— Да благословит вас Аллах. Да благословит вас Аллах.

Новость распространилась в переулке; мужчин вызвали из лавок, харафиши собрались у своих каморок и развалюх; послышались радостные крики и молитвы; женщины издавали в окнах и на балконах ликующие трели. Садик Абу Такийя сказал:

— Пресвят Всемогущий Аллах. Не вечно на земле ни одно отсутствие, не всегда длиться несправедливости.

Самаха расположился на диване, скрестив ноги. На тюфяке перед ним сидели Вахид, Руммана и Азиз. Именно так собрались все они — Вахид, Руммана и Азиз — мирно, но наполненные сдерживаемым гневом, словно и целительный бальзам и яд соседствовали друг с другом в лавке аптекаря. Стёрлась вражда в присутствии отца-страдальца, что был мучеником чистоты. Вахид сказал ему:

— Мы приготовили вам баню и еду.