Философия упадка. Здесь научат самому дурному - Александр Викторович Марков

того, что если съешь другого, то напитаешься его силой, противоречило накопленным наблюдениям.

Де Кастро предположил, что каннибализм был первым в человеческой истории способом выстраивания окружающего мира. Потом он был заменен мифами, сказками или научным «покорением природы». Прежде чем ориентироваться среди предметов, нужно было изобрести предмет, саму предметность. Каннибализм и был первой «наукой» человека, первым опредмечиванием мира, первым превращением разнообразия впечатлений в разнообразие предметов. С появлением каннибализма одна «темнота» – первичной неопределенности мироздания, – инструментом которой был человек, превратилась в другую «темноту», в которой мы знаем только объекты, а гиперобъекты не замечаем. И не так велика дистанция между каннибалом и современным человеком, загрязняющим и губящим природу.

«Темные» исследования уже не первобытного съеденного, а современного больного тела ведет нидерландская исследовательница Аннмари Мол[152], ученица Бруно Латура. Мол в своих работах сетует на то, что тело в больнице представляется объектом воздействия, что медицина выступает иногда почти как новый каннибал, поглощая тело пациента, подвергая его каким-то объективирующим воздействиям, не всегда считающимся с внутренними ресурсами организма.

Мол призывает резко социологизировать медицину: нужно учитывать, что такое пациент как участник общества, когда падают его силы при попадании в атмосферу больницы, как он сам выстраивает собственное тело как тело жертвы. Без этого не будет понятно, почему лечение часто идет медленнее ожидаемого. Вместе с Латуром и Ло Мол осуществила ряд исследований о том, как техника или новый метод диагностики меняет жизнь людей: например, как в Зимбабве появление насосов изменило не просто уклад повседневной жизни, но и сам способ функционирования экономики и функционирования знания[153]. Знание тем самым оказывается частью большой гиперсистемы, а не простым инструментом, позволяющим в ней разобраться.

 Донна Харауэй. 2017

«Темный» феминизм представлен прежде всего трудами Донны Харауэй[154]. Харауэй чаще всего называют «киберфеминисткой», не расшифровывая, что это значит. Идея ее проста: слово «женщина» часто понимается натуралистически, объективно, в том числе и сами феминистки объективируют женщину, сводя ее к ряду функций, – просто вместо функции «вести хозяйство» включается функция «влиять на политику». Так конструктивные идеи феминисток оказываются слишком узкими, и злоупотребления мужчин здесь только возрастают. Поэтому феминистки должны мыслить не функциями, а в духе спекулятивного реализма, образуя невиданные симбиозы и с природой, и с техникой.

Киборг не имеет своей собственной сущности, в его качестве может выступать мультиварка или мобильный телефон как обслуживаемый человеком, а может – система государственного управления или система принятия экологических решений как включающая в себя особые социальные и риторические технологии, особое «программирование» происходящего и дальнейших решений. Поэтому как женщины подружились с другими угнетенными, им надо подружиться с киборгами. В отличие от мужчин, которые привыкли утверждать свою власть и видеть в киборгах только инструменты власти, могущественных «терминаторов», женщины смогут не навязывать киборгам видение их свойств, но понимать, где именно осуществляются программы справедливого сотрудничества, в котором ни у кого нет привилегий.

Ник Ланд – наверное, самый провокативный из «темных» философов[155]. В Англии он создал Группу исследований киберкультуры (ГИКК), которая поставила вопрос об «акселерации», о том, что человек не успевает контролировать не только компьютерные операции, но и те состояния материи, которые связаны с появлением компьютеров. Свою весьма пессимистическую теорию Ланд назвал «акселерационизмом» и «киберготикой»: от того, что мы вмешиваемся в мир, мир становится только страшнее и непознаваемее. Знание для Ланда – это не инструмент прояснения происходящего, но, наоборот, тот инструмент унификации вещей, который делает мир страшнее и непредсказуемее. Так, знание делает как бы копию, симулякр вещи, и в результате мы не знаем, имеем ли мы дело с вещью или симулякром – это и наводит на нас жуть.

В сочинениях Ланда темная философия окончательно стала темным просвещением. Если другие спекулятивные реалисты еще допускают, что наше знание вступает в дружественные симбиозы с вещами, гиперобъектами или социальными ситуациями, то Ланд не допускает никаких симбиозов. Есть только работающая механика вычислений и учета, что в природе, что в компьютере, и есть мы, подходящие к этим вычислениям и понимающие, что чаще мы становимся их жертвами, чем их друзьями. Но от отчаяния нас спасает одно: сознание того, что отчаяние – это столь же поверхностная реакция на происходящее, как и радость или оптимизм. Поэтому этой глупой реакцией ни в коем случае нельзя руководствоваться.

Самый интересный собеседник Ланда – иранский писатель Реза Негарестани. В своем романе «Циклонопедия»[156] Негарестани не просто изображает нефть содержанием современной экономики – это было бы банально. Для Негарестани нефть – это циклон, в котором слились интересы природы и интересы цивилизации. Такой циклон порождает противоречивую информацию, которая передается со сбоями, и в конце концов эта информация приводит к коллапсу и экономики, и природы. Негарестани призывает расширить понятие о симбиозе, включив в него любовь и жертву, благодаря чему можно воспринять информацию правильно, даже если ты не понимаешь до конца ни свойства информации, ни свойства предметов, о которых тебя информируют.

Проект темной теологии недавно обосновал русский ученый Андрей Шишков[157], опираясь на американского теолога Джона Капуто. Капуто, создатель «слабой теологии», прежде всего призвал отказаться от монархической фантазийной атрибутики Бога как императора, сидящего на троне, всемогущего и повелевающего всем вокруг. Такой образ годился, чтобы поразить воображение людей в эпоху монархий, но в современном мире он доверия не вызывает. Необходим другой образ Бога, без фантазии, но с состраданием: Бог как слабый, как жертва, как тот, кто с гонимыми и страдающими. Для слабой теологии Бог был в лагере истребления вместе с жертвами, был с последними нищими, а не с могущественными и сильными[158].

До Капуто сходные идеи высказал наш великий филолог Михаил Бахтин, анализируя романы Ф. М. Достоевского[159]: согласно Бахтину, Достоевский вместо всезнающего и всемогущего автора, который стоит над придуманными им героями, создал «полифонических» героев, каждый из которых всемогущ, вполне знает и содержание разума, и страсти другого. Раскольников всемогущ и ведет себя как бог, распоряжающийся другими людьми, при этом вполне понимая и тайные намерения других людей; Соня Мармеладова тоже всемогуща, раз смогла обратить Раскольникова от преступления к покаянию. Бог тогда оказывается рядом с этими всемогущими героями, но не над ними.

Темная теология не может сказать, кто именно угоден Богу, существует ли какая-то беспроигрышная стратегия праведности. Но она делает видимыми людей и другие субъекты, которых старая теология не замечала или замечала невольно, как юродивых. Слабые, психически странные, непохожие ни на кого люди – это