Охота на либерею - Михаил Юрьевич Федоров

что надо остановиться. Не дай бог, услышит кто, через что он готов переступить. Через волю родительскую, через Церковь православную или через царя? За первое разве что наследства отцовского лишишься, а за второе и третье можно и в пыточную угодить. Тогда прощай не только женитьба, но и сама жизнь. "Хорошо, хорошо, — подумал дед Кузьма, — значит, может-таки держать себя в руках, хоть и заносит его по молодости". Взял он боярина под локоток, словно бы ровня они по положению, и тихонько отвёл в сторону, подальше от бабьих ушей да длинных языков. Заговорил спокойно, рассудительно:

— Вот что, юноша. Послушай старого человека. Дело у тебя государево, и выполнить его следует немедля. А то ведь — сам знаешь, царь наш на расправу скор. Посему езжай-ка ты, куда велено, а как вернёшься — там и поговорим.

— Да как же…

— Езжай, езжай, — оборвал его дед Кузьма, — а я за Дарьюшкой пригляжу. Если люб ты ей — всё и решится к общему согласию. А если нет — не обессудь! Но вижу, что приглянулся ты ей. Кажется. Если всё так — езжай спокойно.

Боярин аж задохнулся:

— Да я… Туда-сюда обернусь… Да…

— Вот и ладненько. Ступай.

Глянул ещё раз боярин на Дарью, та тоже, уже не стесняясь, посмотрела на него.

— Вот ещё.

— Что?

— Хотел сам подарить, но всё никак не решался. Передай ей, дед, от меня.

И протягивает старику серебряный гребень. А на гребне том — и солнышко с луной, и цветы, и даже ящерки. И где только взял? Не из Москвы же вёз. Сунул деду Кузьме гребень в руки, глянул ещё раз на Дарью и пошёл. А спустя короткое время обоз из семидесяти телег со стрелецкой сотней выходил через монастырские ворота. Ох, не терпелось боярину вернуться обратно с выполненным государевым поручением!

Подошёл дед Кузьма к Дарье, протянул гребень:

— Держи, внученька. Велено тебе передать.

Взяла Дарья, крутит дорогой подарок в руках, не знает, что с ним делать.

— Говорила с ним?

Закраснелась Дарья, кивнула глубоко, да так голову опущенной и оставила. Старик погладил её по голове.

— Не пугайся, Дашенька, кажется, всё у тебя будет хорошо. Гребень-то спрячь, потом волосы им приберёшь. А сейчас ступай к котлу. И ничего не бойся. Мы с отцом Алексием приглядим за тобой.

Направилась уже Дарья к котлу, да только вспомнил дед Кузьма, о чём ещё не спросил. Окрикнул:

— Как звать-то молодого? А то я спросить не догадался. Стар совсем.

— Василием, — тихо ответила Дарья. — Василий Бутурлин[102].

— А-а… — начал дед Кузьма.

— Люб, люб он мне. — Дарья повернулась и, подбежав к старику, обняла его, заговорила горячо: — Люб он мне, с первого взгляда. Только сказать я не смела. Дедушка, о чём вы с ним говорили? Когда он вернётся?

— Всё хорошо, Дарьюшка, — улыбнулся старик, — хочет он к тебе сватов засылать. Готовься.

Девушка покраснела ещё больше, хотя казалось — дальше некуда.

— Пути ему до Каргополя и обратно — месяца два. Как бы Егорку, братика твоего, известить? Хотя у него сейчас другие заботы — государевы. Ну, да — что ни сбудется, всё к лучшему.

Так и решили: ждать, когда Василий Бутурлин вернётся из поездки. А дальше — да кто ж в нынешнее время дальше загадывает? Загад не бывает богат…

…К середине лета дед Кузьма корзины плести перестал. Для нужд обители он их изготовил столько, что на несколько лет хватит. И на базаре при монастыре мужики их брать перестали — сколько надо, уже купили, да многие и сами плели. Раз только приезжал в обитель Акинфий Дмитриевич с Варей по торговым делам — попутно и часть корзин забрал. Поделился, конечно, старик с внучкой и зятем радостью.

А дальше так и бездельничал старый разбойник, сидя на колокольне. Даже за Дарьей не особо приглядывал. Её теперь все звали "боярская невеста", и даже самые отпетые охальники обходили за три версты — а ну как кто-то что-то нехорошее подумает и жениху нажалуется? Да и деда Кузьму опасались. Вот и сидел он на колокольне, радуясь жаркому солнышку, да думы думал.

Эх, какое же житьё у него было в молодости! Да что там в молодости — годков до тридцати пяти знатно помахал он кистенём! Ой, знатно! А добыча ватажная — не крестьянская, даётся легко и легко же уходит. Так, может, и сгинул бы в ватаге, когда царь Иван плотно взялся за разбойничков, здорово досаждавших торговому люду. Разбойничий век недолог. Но нет. И отчего же он оставил всё, когда и лет ему уже было изрядно, и у товарищей по опасному ремеслу в чести?

Хорошо помнил дед Кузьма, как всё случилось. Ватага у них тогда была большая, до сорока человек. Разбойничали всё больше в Казанских владениях[103]. Награбят там — и бегут на Русь. Там никакой хан не достанет. Вот и в тот раз вышли они в поволжском лесу на черемисскую[104] деревню. Небольшая деревушка, и мужиков немного. Лёгкая добыча. Пограбили, конечно, всё, до чего дотянулись. Мужики кинулись защищать свои семьи да дома, да против большой ватаги силёнок у них мало. Детишки и бабы, кто успел — в лес убежали. Да только не все успели.

Вспомнил дед Кузьма, и слеза навернулась. Тридцать лет прошло, а всё стоит перед глазами. Хотя и до этого творил он страшные вещи, да только как-то просто, походя: сотворил — и дальше пошёл, не оглядываясь и не жалея. А тут пожалел. Да только потом, после.

В обыкновении у них было после грабежа убивать всех, кто был живым и кого нельзя увести на продажу. А на продажу брали — если только загодя с покупателем уговор был — а такое нечасто случалось, хлопотно больно, при их-то жизни.

Убивали не только домашнюю скотину, но и людей. И не щадили никого — будь то мужик, баба, старик или чадо. Вот и тогда заходит он в хату, из которой уже всё, что можно, вынесли, и видит краем глаза — шевелится кто-то. Глядь — девчоночка лет пяти из-под лавки выглядывает. Волосы распущены, глазёнки чёрные — луп-луп.

Увидела, что её заметили, и глубже под лавку забилась, а лавка широченная — если б не выглянула, может, он её и не заметил бы.

Вытащил Кузьма девчонку черемисскую из-под лавки, а та аж закостенела в страхе. Даже кричать не может. Ручки на груди скрестила, сжалась в комочек — не разжать. Посмотрел тогда он ей в