Дикая карта - Ольга Еремина

царевич Димитрий спасся. Это он придумал вернуть Маринку! Пан во всём виноват! Пока он, Роман, воевал, этот авантюрист отсиживался в облюбованном поместье!

Гнев охватил Ружинского. Он ворвался в царские покои – и увидел двоих, вольготно развалившихся за столом, полным яств. Меховецкий, заметив саблю в руках Романа, выкатил глаза, испуганно затрясся.

– Встань! – рявкнул Ружинский. Чёрные брови его взлетели.

Меховецкий прирос к скамье.

– Встань, паскуда, тебе говорю!

Меховецкий вдруг вскочил и, путаясь в полах кафтана, спотыкаясь, побежал к двери. Взметнулась сабля – и пан Миколай, заливаясь кровью, рухнул к ногам Ружинского.

– Ты мне ответишь! – пролепетал царик.

– Что? – взревел Ружинский в бешенстве. – Это ты вздумал мне угрожать? Ещё слово – и… – Воздух взвизгнул, лезвие разрубило столешницу.

Желая обуздать чувства, Роман Ружинский на другой день поехал на Ходынское поле – ввязаться бы в схватку, чтобы кипела кровь, чтобы мчаться, рубить и побеждать. Но вязкая, тягучая бездеятельность охватила войска. Чаши весов застыли, не зная, на какую сторону опускаться. Но такое положение не может длиться долго!

На рассвете 20 октября прискакал в лагерь Сапеги трубач от пана Тромчевского с известием, что русские мятежники и немцы, подкравшись к Александровой слободе, напали на четыре расквартированные там роты во главе с Тромчевским, которым гетман приказал оставаться в слободе для безопасных переездов в Суздаль и свободного отыскивания там припасов для войска.

Год назад два гетмана – Ружинский и Сапега – разошлись по двум разным лагерям, чтобы не мешать друг другу разорять русскую землю. Но ворон ворону глаз не выклюет, и решили они объединиться, чтобы, как досаждающую муху, прихлопнуть невесть откуда взявшиеся отряды русских и шведов, засевших ныне в Александровой слободе, под самым боком у Клементьевского лагеря. Слобода отлично укреплена ещё царём Иваном Васильевичем, там и жилья, и конюшен довольно. Теперь в богатую продовольствием Суздальскую землю не проедешь, а окрест Москвы ни сена не сыщешь, ни зерна – всё разграблено.

В войске говорили, что Скопин пошёл вверх, а царику счастье изменило. Слуги слушались плохо и норовили сбежать. Их останавливало лишь одно: окажись они в одиночестве среди этой враждебной земли, крестьяне растерзают их, как они больше года терзали этих людей.

К концу октября Тушино почти опустело: все, кто мог воевать, отправились во главе с Ружинским под Александрову слободу. Клементьевский лагерь и стан лисовчиков двинулись туда же.

Запруженная у стен слободы Шерна враз обмелела – тысячи разномастных коней и обозных лошадей пили воду из неё.

Паны приготовились к приступу, по воровской традиции – ночному.

Стены слободы ниже, чем у Троицкого монастыря, башни попроще. Но не крестьяне собрались в нём. Хоть пушек немного, да другого оружия довольно.

Митрий

21 октября казаки Сухана Останкова проведали у товарищей своих казаков, присягнувших тушинскому царьку и, стало быть, оказавшихся по иную сторону монастырской стены, что князь Михаил изгнал из Переяславля литовцев и русских изменников, мостя дорогу трупами нечестивых вплоть до Александровой слободы.

Сошлись вместе архимандрит Иоасаф и воеводы – постановили: послать к князю Михаилу Васильевичу от Дома чудотворца, прося с молением о помощи, ибо изнемогли уже люди: более года длится осадное сидение.

Кому ехать? Долго судили – и разошлись, не решив: утро вечера мудренее.

Житничный старец Симеон явился к Иоасафу, в пол поклонился, принял благословение. Говорил, что посылать надо не отряд – отряд переймут, а направить бы одного лишь Григория Борисовича вестового: он юн, да смышлён и ловок, и пути знает. Архимандрит не возражал. Только не могли Симеон с архимандритом сговориться: давать Митрию грамоту али не давать. Ежели пустого схватят, сможет отговориться, а с грамотой ждёт его пытка и смерть.

Однако без грамоты Скопин может ему и не поверить: мало ли лазутчиков ныне?

Наутро Иоасаф предложил Роще послать его вестового. Князь-воевода согласился: и ловок, и здоров, ужом проскользнёт.

Конька ему дали крепкого, но не завидного.

Митрий исповедался, причастился, простился с невестой своей Машей Брёховой, которая зашила ему грамоту в подол армяка, – и в ночь, одевшись по-мужицки, отправился в Александрову слободу. Тридцать вёрст – невелик путь, но опасен. Однако Господь послал ночь светлую, лунную, и не так страшно было на знакомой дороге.

Его переняли на берегу Шерны люди Жеребцова, ввели в слободу. Князь Михаил Васильевич Скопин ещё почивал, и вестового привели прямиком к Давыду Васильевичу.

– Чьих ты будешь? – первым делом спросил Жеребцов, крутя в руках добытую из распоротого шва грамоту.

Узнав, что Митрий родом из Углича, нахмурился:

– Нету ныне твово Углича. В мае Лисовский и Микулинский его две недели осаждали – взять не могли. Ивана Пашина слыхал? Он, Иуда, предал, ворота открыл. Нету града Углича. Пепелище.

Митя внезапно зарыдал без слёз – будто залаял. Воевода мотнул головой – и слуга поставил перед юношей чарку мёду:

– Пей! Легче будет. Ныне все мы сироты.

Жеребцов расспрашивал гостя до самой обедни. По месяцам, по дням – всю осаду. Углём на столешнице Митрий чертил, где лагерь Сапеги, где лисовчиков, где стоят батареи на Красной горе. О Долгорукове и Голохвастом, о том, как прошёл в монастырь отряд Сухана Останкова, да сколько пушек на стенах, да сколько пороха и припасов осталось. Особо – о царевне Ксении Годуновой, суть инокиня Ольга.

– А старцы, кои из знатных, всё грамоты государю шлют. Чёрный народ голодом мрёт, а старцы плачутся: дескать, на братью ныне только по две ествы в день, а питья на братью во всё лето – мёду и пива не давали. Дескать, солоду не стало – квасу поставить: воду на трапезу подают! А калачей, жалуются, с чудотворцевой памяти в рот не клали. Да ходили старцы в покои Иоасафа и лаяли его словами паскудными, что неимущим хлеб раздаёт.

Митрий опустил от стыда голову, а когда осмелился поднять, воевода смотрел на него пристально и цепко, будто прицеливался.

– Игумена лаяли? – тихо переспросил Давыд Васильевич. – А он что?

– Он милость являл. Просящих без помощи не оставлял.

Жеребцов коротко кивнул, продолжил:

– А стрельцы да казаки как питаются?

– Скуднее, чем старцы, да простой народ вовсе отощал. Зимы не переживёт.

– Во Христе, говоришь, все братья… – сощурился, будто от боли, Давыд Васильевич. – Что ещё скажешь?

Пожалуй, за всю свою жизнь вестовой не говорил так много и так долго. Голос Давыда Васильевича звучал мягко, неспешно, и потому для Мити неожиданностью было, когда он резко произнёс, подводя итоги:

– Пока останешься здесь, при мне. Вместе придём в обитель.

Ввечеру долго сидели воеводы, совет держали.

На другой день после