Полубородый - Шарль Левински

в какой-то дом, где жили её знакомые. Либо их не было дома, либо они нас не заметили, но мы пробежали дом насквозь и вышли через заднюю дверь в огород с убранными овощными грядками. Там перелезли через невысокую ограду – можно было подумать, что Кэттерли мальчишка, такая она была ловкая – и потом обежали край деревни полем. Отдаленный шум возле башни Хюсли здесь напоминал гул роя ос, когда кто-то разорил их гнездо. Я уже не понимал, где нахожусь, но Кэттерли ориентировалась, и внезапно мы очутились у задней стороны башни Хюсли, там не было охраны, а дверь и правда оказалась незапертой.

По лестнице мы шли очень осторожно, потому что ступени скрипели, но мы могли бы и топать как боевые кони, многоголосие в зале всё заглушало. На галерею вела низенькая дверь, из зала её вообще не было заметно, и казалось, что там, наверху, сплошная стена. Мы присели на пол за перилами, но могли всё видеть в просветы между опорами, а сами оставались невидимы. Да никто и не смотрел наверх.

Сверху зал походил на два пахотных поля, но в разные времена года. Большая часть выглядела как злаковое поле незадолго до уборки урожая, только теснились там не колосья, а люди. В основном мужчины, но попадались среди них и женщины, и даже дети. Но маленькие не могли увидеть то, что происходило позже, потому что были зажаты среди больших. Головы людей тревожно колебались, как мелкие волны на озере перед грозой, и слышен был неразборчивый гул голосов.

Другое поле, меньшее и отгороженное от большего деревянным барьером, было как весенняя пашня, уже засеянная, но ещё без всходов. У длинного стола со множеством свечей стояли стулья, пока что пустые. Стул посередине был выше остальных и, пожалуй, удобнее, с подлокотниками с мягкой обивкой. Единственными людьми в этой части зала были два представителя фогта, они ходили вдоль разделительного барьера и били по рукам каждого, кто с другой стороны хватался за перила; а нельзя хватать.

Штоффель, должно быть, явился сюда одним из первых, он стоял в первых рядах. Для людей позади него он был неприятной помехой: такой широкий и рослый, кузнец загораживал им видимость, но жаловаться никто не будет. Кто же рискнёт спорить со Штоффелем, ведь по нему не видно, какой он безобидный; люди думают: кто может гнуть руками железо, тот может попробовать это и с человеком. Я заметил там, внизу, и обоих Айхенбергеров и порадовался, что они не могут меня видеть; если приор всё ещё разыскивает меня, а может, и вознаграждение объявил за поимку, они бы точно меня выдали.

Долгое время не происходило ничего или по крайней мере ничего особенного. Разве что заплакала маленькая девочка: ей стало страшно среди чужих, и люди передали её по рукам поверх толпы к выходу. Последовал ли за ней её отец или мать, мне не удалось увидеть; им было бы нелегко протиснуться в такой давке, а может, их любопытство пересилило страх за своё дитя. Я думаю, если уж проснулось любопытство у человека, то ему как Кари Рогенмозеру после первого стаканчика: уже не остановиться.

Затем наконец-то позади стола открылась дверь, которую поначалу трудно было и заметить, потому что она ничем не отличалась от древесного покрытия стен. Шум в зале сперва усилился, а потом сразу стих, это походило на большой вздох. Первым в дверь прошёл слуга – пятясь спиной вперёд и подобострастно согнувшись, а за ним – низенький толстый старик с красным клубневидным носом, похожим на нос Рогенмозера. Ещё в нём бросалось в глаза то, что он единственный был гладко выбрит, даже усов у него не было. Этот пожилой мужчина на ходу снял свою накидку и просто уронил её на пол; видимо, не сомневался, что подберут. Под накидкой на нём был полосатый камзол, но полосы не цветные, как у гостей в монастыре, а чёрные, но разной степени черноты: одна полоса блестящая, другая матовая. Это и был учёный доктор-юрист. Должно быть, очень важная персона; я потом слышал, что в Эгери он не приехал верхом, а его всю дорогу несли в паланкине. Как он с этим паланкином протиснулся ко входу, я могу только гадать; разве что стражники всё-таки пустили в ход пики. Слуга продолжал пятиться и так довёл его до центрального стула. Следующим вошёл фогт, я его сразу узнал, хотя никогда прежде не видел; узнал по большому родимому пятну на лбу, похожему на звезду или на солнце. Говорят, его мать за месяц перед родами испугалась солнечного затмения, вот и получился у него такой знак. Он тоже прошёл к столу и сел по правую руку от судьи. Фогт запрокинул голову и стал разглядывать резьбу на потолке, как будто ему было скучно и всё предстоящее дело его не касалось, но я думаю, ему было обидно, что первым вошёл не он, а более важная персона. После них вошли ещё несколько человек, некоторых усадили, но большинство осталось стоять у стены. Всего их было с дюжину человек, если не считать сопровождающих стражников.

Юридический доктор снял свой головной убор и положил на стол, потом поднял руку и щёлкнул пальцами. Мужчина, сидевший по левую руку от него, – «Это, должно быть, писарь», – шепнула мне Кэттерли, – вскочил и с поклоном положил перед ним на стол пергамент. Другой протянул ему рулончик ткани, из которой доктор-юрист извлёк что-то похожее на ножницы. Но это было нечто другое: он поднёс два кольца «ножниц» к глазам и смотрел сквозь них на документ. Кэттерли шепнула мне, что это бочки́, с ними можно лучше видеть, но как это происходит, она и сама не знала. Доктор смотрел долго, и всё это время люди в зале вели себя тихо, как на мессе перед пресуществлением Святых Даров, только что колокольчик не звенел.

Потом и правда стало как в церкви: доктор отложил лист в сторону, и позади него от стены отлепился эгерский священник и стал говорить на латыни, наверное, читал молитву за то, чтобы при рассмотрении дела был вынесен справедливый приговор. У меня хорошая память, это все говорят, но когда не знаешь языка, трудно запоминать слова, и я помню только самые первые, они звучали так: «Judex quidam erat in quadam civitate qui Deum non timebat[15]». По каким-то причинам приезжий судья не согласился с тем, о чём тот молился. Посмотрел на него сурово и жестом велел ему замолчать. Было заметно,