За кулисами театра военных действий I - Виктор Владимирович Королев

Он уже допил свой кофе, хотел идти — но куда? Столько месяцев подготовки — всё теперь напрасно. И вдруг рядом визг тормозов. Сквозь стеклянную дверь кондитерской — знакомое по официальным портретам лицо. Наследник австрийского престола! В пяти метрах — застрявший автомобиль, и долгожданная цель на заднем сидении!

На ходу выхватывая пистолет, бросился к двери. Выстрел, второй… Потом будут говорить, что он стрелял семь раз, прежде чем на него навалились охранники…

…Почему в тюрьмах такие тяжёлые, скрипучие двери? Наверное, петли специально не смазывают. Какая это камера по счёту — четвёртая, пятая? И у всех двери не просто скрежещут, а воют дикими, ржавыми голосами, раздирая надломленную душу. Они вскрикивают, как смертельно раненный человек. Им-то что не так? Их-то за что?

Дверь одиночной камеры с протяжным жутким визгом захлопнулась, засов гнусаво скрипнул, ключ в замке провернулся, надзиратель глянул в закрытый решёткой глазок, потом шаркающие шаги затихли в коридоре — и всё, могильная тишина зазвенела в ушах.

Тишина — не самое страшное. Это, как и боль, можно терпеть. Хуже, когда душу терзает, рвёт на клочья чудовищный зверь. Это из-за него нечем дышать, и глаза слепнут от полной темноты. Это от несправедливости людской становится страшно, от человеческой ненависти и глупости — вот как зовут этого дикого зверя.

В первый день судья спрашивал:

— За что вы убили герцогиню Софию, мать двоих детей?

Он ответил так, что никто ничего не понял:

— Я не хотел её убивать. Я убил тирана. И не считайте меня зверем.

Ну почему люди такие разные? Ведь все хотят быть счастливыми, все мечтают о светлом будущем. Нет глупее ошибки, чем думать, что завтра будет лучше, чем вчера. Нет смысла стремиться к призрачному счастью, надо просто быть достойным счастья. А счастье есть свобода родины, это так просто. Что тут непонятного — вы можете ответить?

Какие все разные! Сразу не поймёшь, кто откуда родом — да и нет никакой разницы: серб ты, босниец или хорват. Мы понимаем друг друга, и потому должны бороться за объединение, за независимое «югословенство». Против диктата Австро-Венгрии. Я и мои друзья поклялись вести эту борьбу. А это значит, что мы, и только мы, должны были отдать свои жизни за будущее нашей родины. И мы это сделали!

…Холодно. Господи, как же холодно! Махонькое окошко у самого потолка ещё час назад светилось, а теперь темно, и дует из него так морозно, словно за стенами лютая зима. От обеденной пайки остался кусочек хлеба, миску тёплой похлёбки выпил через край в два приёма и тут же внимательно осмотрел её. Они с друзьями уже научились перестукиваться через стены — спасибо книжкам русских революционеров-сидельцев, — но это долгая почта. Самая важная информация — на дне миски. Все научились быстро и кратко царапать там что-то новое. Так и ходит информация по камерам. Вчера прочитал страшное: «Белград пал».

От такой новости заныло в животе, заболела травмированная рука. Кандалы стали невыносимо тяжёлыми. Если бы не они, засунул бы руки подмышки, ушла бы дрожь. Цепи мешают. Раньше ложился на бок, свесив их с кровати. Но за ночь железо леденело, руки сводило, и спина отказывалась разгибаться. Спасибо друзьям, тюремной азбукой написали: надо вечером греть руками кандалы, к телу их прижимать, когда ложишься, — тогда они всю ночь будут греть, возвращая твоё же тепло.

— Помогло тебе, Гаврош? — улыбались на суде друзья.

Гаврошем ребята прозвали его за то, что казался маленьким, щуплым. А он и не возражал. Гаврош был настоящим героем, на этого французского мальчишку походить почётно.

К заседанию суда друзьям разрешили помыться и кандалы с них сняли. Увиделись — обнялись, не обращая внимания на крики охраны. Посмеялись, что без цепей непривычно уже, неуклюжими стали, как медведи.

— Спасибо, друзья, помогло, от вашей заботы теплее стало! — жал им руки. — А то ведь спал по два-три часа…

О том, что произошло двадцать восьмого июня, они почти не говорили. А чего тут говорить? Дело сделано. Вспоминалось мирное, хорошее, весёлое. Мамины лепёшки, вечерние посиделки у костра на острове, споры о прочитанных книгах. Жили ведь очень бедно. Кинофильмов не видали, вдоволь хлеба не едали. Радость и счастье — в мечтах и грёзах. Зато не было крепче дружбы, все шестеро — как родные братья. Ботинки одни на двоих, по очереди носили.

Судья объявил перерыв. Заговорщиков-террористов увели под конвоем в специальную комнату, родных к ним не пустили. Стояли грустные, жались к стенке. Всех смешил Таврило Принцип.

— А как первый трамвай в Сараеве пустили, помните? В Белграде такого не было, а боснийцам повезло! Мы специально ездили покататься, помните? В первый день разрешали только мужчинам, и все обувь снимали, заходя в вагон. Я тоже снял! До поворотного круга доехали, у кондуктора спрашиваю: «А как же наши ботинки?» А он такой важный: «Покупайте снова билет и езжайте обратно до своей остановки. Как стояли, так, наверно, и стоят ваши башмаки — кому они нужны!» И правда, никто не взял нашу обувь!

В военной тюрьме их не били. Солдаты же охраняли. Один как-то попытался ударить в живот, капрал успел его оттащить. Но солдаты тоже разные. От австрийских пощады не жди. В первые дни один, рыжеусый, в камере пристегнул больную руку к спинке кровати и заставил так целый день мучиться. Когда совсем невыносимо стало, криком зашёлся, вызывая его.

— Не могу я больше так сидеть! Я походить хочу!

Так он, кот усатый, ещё поиздевался:

— На кого походить?

Не скажешь же ему, что раньше хотел походить на Гавроша…

На суде все шестеро друзей сидели рядом, в первом ряду. Как это здорово — чувствовать плечо товарища! Стало ясно, что всем вынесут смертный приговор, поэтому сказал негромко:

— Хочу, чтобы вас первыми казнили.

Справа и слева одновременно дёрнулись плечи. Похоже, не поняли. Тогда добавил:

— Последнему, кто останется, будет тяжелее всего.

Плечи придвинулись плотнее, и друзья по очереди прошептали:

— Спасибо, Гаврош!

Они поняли. И мама всё поняла. Она только раз глянула на сына, долго смотрела, прощалась так, и глаза её, тоскливые, чёрные от свалившегося горя, спросили: «Сразу, сынок?» И он кивнул едва заметно: «Да, мама, лучше сразу, чтобы не мучиться».

Ближе к приговору в зале заседаний зашёл спор, когда родился главный обвиняемый. По церковным метрикам — 25 июля, а это значит, что ему в день покушения не исполнилось двадцати, и он считается несовершеннолетним. Ну, а если двадцать лет уже