Тума - Захар Прилепин

никто государя и не защитит отныне, – выйдя из часовенки на солнышко, рассуждал он, жалея русского царя, будто жеребёнка без кобылы.

Дед и о Христе говорил тем же тоном: будто не всеблагой Господь хранил казаков, а на самом деле они берегли Христа от басурманского поругания. Слушая деда Лариона, возможно было представить Христа похожим на Матрёнина Якова среди цыплят.

С Черкасска, с Осипом Колужениным во главе, ушла станица лучших казаков, чтоб узреть венчание Алексея Михайловича на царство.

…вернулись в октябре.

Слушали их рассказы несчётно: первый раз – на казачьем кругу, куда братьям Разиным хода пока не было, затем по отдельности почти от каждого казака, ходившего той станицей в Москву, – у войсковой избы, на торгу, в кабаке, у Разиных в курене…

Было так: молодой государь сидел на персидском изукрашенном троне в Успенском соборе. Трон стоял на чертожном месте. На аналоях лежали скипетр, держава – яблоко-стоянец, Мономахов венец.

Рядом с государем восседал патриарх.

Государь сиял, как солнце, а патриарх был строг, как месяц.

Голос патриарха гудел, как боевая труба. Государев – звенел тетивой.

Прочтя молитву о воцарении русского царя над вселенной, патриарх возложил на молодого государя царский венец и бармы. Вручил ему скипетр и державу. Младые ладони приняли вес неизмеримый.

Государь был окроплён на браде и под брадою – ибо только православный правитель, в отличие от лютеран, бороды не стрижёт, храня благочестие.

…о воцарении говорилось казаками как о радости, превышающей человечье разумение. Словно стол яств накрыли, и тянулся тот стол до самого солнца.

Даже Аляной покачивал головой в непривычном для него умиленье.

…молитвой в том августе угомониться Степан уже не мог.

Завидев попа Куприяна или дьячка Анкидина, петлял в сторону.

Так томила плоть, что дурел.

У домовитых казаков, наряду с жёнами, иной раз имелись ясырки в прислужницах, и хоть всякое распутство в казаках возбранялось, но от тех красот, случалось, перепадало сыновьям.

Матрёна же твердила, что справится со всем без прислужниц, сама, и – справлялась. Где и с кем бывал Тимофей, отъезжая на Русь или в походы, её не касалось, – но в разинский курень бабам, кроме Матрёны, была дорожка заказана.

Очумелый, Степан уходил прочь к воде. Бродил вдоль камышей с пересохшим ртом. Наплывали жёлтые круги в очёсах, сознанье мрело.

Находил тайные троки к Дону и ждал, как покажет хвост русалка. Утянет – так утянет.

…знал, куда ходит Иван, – всё к тому же Прошке Жучёнкову.

У Жучёнкова жила в прислугах ясырка греческих кровей, которую он и в жёны, как положено, не взял, и на торг не выставил, а всё собирался продать, да не продавал, а с недавнего времени задорого баловал ей Ивана…

За торговлю ясыркой как блядью – казаки могли выпороть, а могли и, в куль засунув, утопить. Но пройдошистый Прошка был неугомонен и безбоязнен.

…явившись под вечер к Прошкиному куреню, Степан услышал Иванов в меру злой голос: лицом к лицу стояли они у плетня.

– Аманатчик, – лениво ругался Иван. – С чего три, когда было два? Бери два алтына и ещё копейку – и сойди с пути, тебя Корнила-есаул искал, сходи к нему, спросись, где виноват…

Жучёнков посмеивался, но в торг не пускался.

Он был невысокий, сухощавый, рыжеватый, с маленькими глазками и маленьким лицом.

Будто ведомый кем-то под уздцы, Степан молча подошёл к ним.

Иван, заслышав шаги, обернулся, увидел брата – и вмиг всё понял.

Хлопнул Жучёнкову в ладонь вмиг объявившимся откуда-то третьим алтыном:

– Держи, жадоба… Идём к Минаевым. Старый Минай сына родил, поит казаков… И тя напоит. Да гляди, ежли назавтра проснёшься и ни алтына не сыщешь, заране забудь грешить на меня. Сам, скупендя, утерял…

Степан дождался, пока они, посмеиваясь, ушли, и тихо поднялся в курень.

Миновал тёмные сени.

Стараясь не слишком скрипеть, пошёл, как по хилым мосткам, почти не дыша, на трепетанье лучины.

С печки спрыгнула кошка.

На широкой лавке, зарывшись в тряпки, лежала, как можно было угадать по тонкому телу, девка.

Подошёл ближе – и разглядел тонкую переносицу, покрывало, натянутое до самых глаз, тонкие персты с обкусанными ногтями.

– Тс-с-с… До тебя пришёл…

VIII

На обратном пути Степан молчал.

Гаремная старуха ничем с Минькой не поделилась. Когда подслушивала – должно быть, не разобрала чужую речь.

…как прогрохотали по азовскому мосту, Степан дождался ближайшей яблоньки. Сорвал яблочко, грыз, поглядывая, как скоро явится червь.

Минька всё поглядывал на него.

– Мюршид возвернулся твой, – сказал доверительно, ведя своего каурого бок о бок с Цыганком. – Пора б снова повстречаться вам, Стёпка…

– Хотенье имею одно, Мехмет, – ответил Степан, скинул щелчком червя, скабежливо оглядев огрызок в руке: где б ещё малость куснуть.

– Говори, – тут же сказал Минька.

– Ты ж тоже, как ни ряди, в Русии родился… – Степан нашёл, где ещё соскоблить огрызок, и снял передними зубами последнюю мякотку.

– Ну ж, не тяни, – поторопил Минька.

– Свози меня к Иоанну Предтече, – попросил Разин, облизываясь.

– В церкву не пойдём, – отрезал Минька, и даже огляделся по сторонам.

– Да не в церкву… – моля глазами, сказал Степан. – Объеду вкруг – и всё на том.

– К чему? – всерьёз удивился Минька. – Как примешь истинную веру, Стёпка, как придёшь к Аллаху, пресвят Он и велик, – хучь каждый день броди там, как мельничный конь. Расстреножат тебя навек.

– Потом на глаза туда не покажусь, – сказал Степан. – Ныне надобе мне, Мехмет.

Минька задумался.

– …и мюршида зазовём, как свожу? – спросил, наконец.

– Так, – ответил, глядя мимо, Степан.

Цыганок прядал ушами, будто подслушивая.

– …а поехали, чего тут… – решился Минька.

Крикнул ехавших впереди них янычаров, указывая нагайкой путь. Те равнодушно свернули.

Миновали ров. По мосту зашли в Топраков-город. Там, знал Степан, азовские греки имели свой квартал.

Тут город был иным.

Татарские одежды сменились греческими – платья греков были заметно короче.

Пахло козьим сыром и сушёным кизилом.

Люди, идущие встречь, не глядели на них, а в Степане не различали тюремного сидельца.

Поползли навстречу плоские крыши мазанных глиной греческих лачуг.

Встретился крытый изогнутой черепицей, с наружными лестницами, двухэтажный дом. На лестницах его сидели чернявые отроки, глядели на всадников.

Минька, снова повеселев, рассказывал:

– …на Родосе был. В Белграде был. В Багдаде был. И в Мохаче на рать ходил. Где только моя шапка-малахай не показывалась. Каких только, Стёпка, земель не повидал… И ты повидаешь! Толмачи и с войском ходят, и с послами по морям… Корфу видел тож.

– Москву видал?

– Москву нет… – Минька осёкся. – …опять за каверзы свои? – он даже