Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

Здешний запах был смесью хлева и дыма и еще какого-то третьего рода вони, трудно поддающегося описанию, но, судя по всему, близкого тем двум.

По земляному полу этой спальни, оглашаемой звуками дойки, бежал тот же ручей, который тек и по коридору, а чтоб с ним не смешался, в красивом сиянии двухцветных струй, желтый ручеек из-под коровы, в пол возле сточной канавки для навоза недалеко от того места, где кончалось стойло, была воткнута подобранная на взморье доска. За ней виднелось жуткое болото жидких и твердых экскрементов – настоящий источник вечной вони, из которого, судя по всему, ничто никуда не утекало. А если перевести взгляд снова на бадстову, становилось ясно, что исток прозрачного ручья был между боковыми стенами. Потому что над одной из них в крыше было оконце – такое же, как его коллега в Нижнем Обвале, только здесь пузырь в окошке был разорван; обрывки трепетали, свисая с рамы, словно кожеобразная нелепица, мотаясь в струях, хлещущих в открытое окно.

Бо́льшая часть дождевой воды попадала на толстую, совершенно отдельную балку, проходившую через всю бадстову между боковыми стенами на уровне пояса, над полом и стенами, так что человек, лежащий в кровати, мог просунуть под нее ноги. Такие поперечные балки были не редкость в самых маленьких хижинах Исландии, их назначение было – поддерживать дом, чтоб он не развалился и стены из дерна и камней не завалились или не рухнули на людей. Это типично исландское архитектурное новшество в быту было довольно несносным, потому что приходилось либо перешагивать через балку, либо подлезать под ней. Прозорливцы также заметили, как поперечная балка влияет на жизнь исландского народа.

«Нашу страну от развала удерживает лишь одно – наша поперечная натура», – говаривал Лауси.

Капли ритмично щелкали по балке прямо над кроватью, и вместе с ними сверху лился дневной свет. С балки вода струилась в кровать, в живописный аск[55], подставленный под балку, но сейчас переполнившийся и передававший воду дальше – на своего рода покрывало: то ли шкуру, то ли сильно закоростевший плед, а оттуда поток уже находил дорогу к краю кровати и на пол – в виде изящного карликового водопада. (Исландия в первую очередь была ландшафтом. Как на улице, так и в доме.) На кровати напротив течи, чуть ближе к троим гостям, сидел мальчик лет семи в бесцветном свитере и во все глаза глядел на вошедших как дитя всех времен, сын всех людей.

Из темного дальнего конца бадстовы доносилось громкое пофыркивание собаки.

Корова издала тяжкий стон, а юный пастор впивал в себя эту сцену столь же жадно, как любопытный гость из будущего, с совершенно завороженным лицом. Раньше он не видел скот и работающих людей вместе в неразгороженном помещении. В хижинах на Южных мысах, знакомых ему по детству, у коров и овец непременно были свои комнаты, а в комнатах людей разве что рыба порой висела над кроватями – но всегда только дохлая.

Наконец эта ранняя вечерняя дойка подошла к концу, и женщина поднялась со своего сиденья (которое было не чем иным, как перевернутым гнилым корытом), сурово фыхнула ртом и носом и, проложив себе путь через толпу гостей, распахнула дверь-хлопалку и скрылась с ведром в кухне: это была вторая комната в этом доме, а вход туда был из середины коридора. Она пропахла своей работой, ее щеки запали, словно высосанные, зрачки – две черные луны, а конопушки под глазами необыкновенно темные, словно лучи этих чернолуний выжгли их на коже.

– Присаживайтесь! – угрюмо бросила она в коридор перед собой за миг до того, как дверь закрылась, обратившись в сторону, противоположную той, где сидели гости.

Однако они вняли этому приказу и не посмели ослушаться. Хозяйский мальчик пролез под балкой, вглубь бадстовы, словно стеснительная змейка. На передних кроватях не было одеял, и они были завалены разнообразными предметами и барахлом. В сумраке жилища просматривались сломанная прялка, дырявая варежка без пары, ржавая коса и живописная охапка сена, а ближе к краю кровати было место для сидения на непонятных подстилках, которые могли быть старыми куртками, свитерами, покрывалами, мешками или моряцкими одеждами с погибшего корабля, давно вынесенными морем на сушу. На них-то и сели наши приятели, а ручей был между ними, и они вместе глядели на него, на течь и на балку. Сквозь ритмичное постукивание капель можно было раслышать чье-то дыхание. На этой кровати лежал еще кто-то. Вдруг послышалось: «Мама». Голос был девчачий, весьма слабый, и раздавался из кровати по ту сторону балки. Хозяйский мальчик по-прежнему смотрел и молчал; два глаза блеснули в темноте, царившей за балкой, в том конце бадстовы, где стояла супружеская кровать. Говорил не мальчик.

– Мама!

Товарищи переглянулись.

– Мама!

– Ну воть! Цыц, девка, тут человек пришел! И лежи тихо! Тут и так уже мокреть!

Дверь распахнулась, и вошла хозяйка, которая и сказала эту фразу, а затем раздала гостям три потертые фарфоровые чашки в той же манере, в какой координатор поездки раздает своей группе талоны на обед. Лауси ошарашенно смотрел на эту женщину – свою землячку, которую к тому же более-менее сносно знал. А уж он-то был ко всему привычным и не подлизывался к пасторам, да и cам по себе был абсолютно неверующим, – но обычно все смиренно съеживались, когда в их темную земляную пещеру входило духовное лицо. Таков был вековой исландский закон. А подобного приема он отродясь не встречал. Сегодня Стейнка была необычайно дерзка.

– Кофе у меня нет, но с Первого дня лета[56] завалялась одна клейна[57]. Хотите ее?

Женщина стояла над ними с выражением суровости на лице, а затем повернулась к течи и склонилась над кроватью.

– Нет, Миса, не шевелись, а то к тебе в постельку лужа натечет! Ну воть! Я же говорила! – Она почти проорала это на девчушку, которая лежала в постели, подсунув ноги под поперечную балку.

После этого хозяйка взяла стоящий под балкой переполненный аск и понесла его прочь из комнаты, но по пути ее осенило, и она остановилась возле хозяина Обвала и повернула сосуд в руках так, что Лауси машинально подставил под него свою чашку, и она налила туда чистейшей дождевой воды.

– Господня вода, – сказала она, перемещаясь к преподобному Ауртни, который тоже