Полубородый - Шарль Левински

А я и не знал, что он понимает латынь, но у Полубородого ведь всё возможно.

Историю, которую он пообещал, он тогда так и не рассказал. Вместо неё начал с чего-то другого, а именно: что он раздумывал об укрытии для меня – на случай, если приор пошлёт людей на розыски.

– Будет лучше, если ты на пару недель куда-нибудь скроешься, – сказал он. – Пока он не убедится, что ты окончательно исчез с лица земли. Когда ты в бегах, с тобой много чего может приключиться, и спустя какое-то время он успокоится на мысли, что кто-то другой избавил его от усилий спроваживать тебя на тот свет.

– Такого приор никогда бы… – начал было я, но проглотил конец фразы, потому что сообразил: человек, способный приказать умертвить младенца ради того, чтобы о его монастыре не говорили ничего дурного, – что удержит его от желания сделать то же самое с мальчишкой, знающим тайну, которую больше никто не должен знать? Я не произнёс эту мысль вслух, но Полубородый кивнул так, будто всё равно её услышал, и сказал:

– Вот именно.

Потом он рассказал, что хочет устроить меня в Эгери, где никто меня не знает, потому что я там бывал разве что пару раз, и никто не обратит на мальчишку внимания. Он хотел поговорить с кузнецом Штоффелем.

– Он мне задолжал услугу.

А я мог бы там помогать в кузнице.

– Две лишние руки всегда пригодятся.

А Штоффель будет всем говорить, что я сын его родственника и меня прислали к нему на обучение.

– Здесь тебе нельзя оставаться, – сказал Полубородый. – Рано или поздно кто-нибудь из деревни тебя обнаружит или ты превратишься в сосульку, когда зима заиграет своими мускулами. А в кузнице всегда тепло.

Правда, он должен обсудить это с Гени, как только тот вернётся из Швица, но Гени ведь разумный человек и поймёт, что лучшего решения нет.

Хорошо, когда люди о тебе заботятся. Но историю, которую мне хотел рассказать Полубородый, но так и не рассказал, я хотел бы обязательно послушать.

Двадцать пятая глава, в которой Себи знакомится с Кэттерли

Я вовсе не влюблён, хотя Поли утверждает, что влюблён и попаду в ад, потому что мне как монаху нельзя влюбляться. Лучше бы я ничего ему не рассказывал, потому что он всё извратит. Но он всё равно добрый, хотя не любит это показывать. Уже два раза он брал у младшего Айхенбергера лошадь взаймы и приезжал ко мне в кузницу. Оба раза он уверял, что приехал только из-за коня, мол, у того с подковой не в порядке и его попросили сгонять сюда. Но это была лишь отговорка. Поли не может признаться, что делает что-то по душевному порыву, но я же вижу. В последний его приезд я ему рассказал, что случилось в Айнзидельне, а не надо было рассказывать. Он снова принялся ругать монастырь на чём свет стоит и сказал, что не мешало бы снова сколотить боевое звено и на этот раз похитить приора. И привязать его в лесу к дереву, пока он не побожится, что оставит меня в покое на все времена.

А Гени после Эгери ещё ни разу не приезжал, не только потому, что ему трудно, но также из опасения, что его визит бросится в глаза, ведь его всюду знают из-за ноги, и это привлечёт внимание и ко мне. Он велел передать мне, чтоб я набрался терпения, ведь я справлюсь, а до него доходят слухи, что мне тут хорошо и даже очень.

Да, мне хорошо, намного лучше, чем я мог ожидать, но это совсем не значит, что я влюблён, это глупости, не надо слушать Поли, во-первых, я ещё слишком молод для любви, а во-вторых, вообще. Тот случай тогда с Лизи Хаслер – это было другое, тогда я был ещё совсем пацан, не имел представления, как устроен мир, и мог влюбиться в любого младенца. И Лизи надо мной только посмеялась. Я и по сей день краснею, когда вспоминаю об этом.

Ну, неважно. Мне здесь хорошо, и дело в том числе и в дочери кузнеца Штоффеля. Она получила своё имя, потому что святая Катарина – покровительница кузнецов-оружейников, но её все зовут Кэттерли. И ей это больше подходит; Катарину я представляю себе рослой и строгой, а Кэттерли ни то, ни другое. Она не больше меня, хотя старше на два года, и у неё длинные волосы, вообще-то светлые, но с рыжеватым отливом, особенно когда на них светит солнце. Иногда она разрешает мне их расчёсывать. У неё никогда не было гнид, уже одно это нечто особенное, не чудо, конечно, как у святой Катарины, когда при мучительстве из её ран текла не кровь, а молоко, но всё равно это необычно. Она умащает волосы лавровым маслом; наверное, в этом причина, хотя Штоффель и говорит, что это самовлюблённость и расточительство, но сам же и покупает масло. Может, поэтому Кэттерли пахнет лучше, чем другие девочки, но может, мне это только кажется, потому что мы же почти как брат и сестра.

У Кэттерли, как и у меня, уже нет матери; та умерла родами, а немного спустя умер и новорождённый братик Кэттерли. Но они успели дать ему имя, Элигий, в честь покровителя кузнецов, который однажды прибил подкову на отрезанную ногу коня, а ногу потом приставил обратно; но на сей раз этот святой не сотворил чуда, и мальчик пережил свою мать всего на час. Кэттерли тогда была совсем маленькой и не помнит мать, как я не помню моего отца. В этом тоже есть общее между нами. Но в отличие от меня у неё ни сестёр, ни братьев, поэтому она рада мне: есть с кем поболтать, она сама так сказала. Мне всегда приходится подавлять смех, когда она называет меня Готфрид или Готфридли, это имя, которое для меня выбрал Гени, потому что здесь, в Эгери, я живу не как я, а как родственник кузнеца Штоффеля. Если приор прикажет меня разыскать, его люди будут спрашивать Евсебиуса, а не Готфрида.

Странно, сколько имён уже было у меня в жизни, а я всё ещё мальчик. Дома я был Себи, в деревне у меня было прозвище Клоп, а в монастыре потом Евсебиус. А теперь вот Готфрид. Это имя часть истории, придуманной для меня: якобы я сын кузена Штоффеля и отец послал меня в Эгери учиться кузнечному