Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

плетнями и во дворах – появились снежные наметы. Хлопцы из батькиной сотни ворчали: вот послал же черт погодку, если к завтрему не развиднеется, туго же будет пробираться по степи к Темиревке! Щусь над ворчунами посмеивался, называл сосунками, напоминал, что австрияки холод любят куда меньше наших, и лошади у них точно также будут уставать и упрямиться, а варту гетманскую по свежему снежку разметать – и вовсе одно удовольствие…

Федосу вторил Леха Чубенко, анархист и отчаянный командир:

– Эка! От сегодня пропьем атамановы именины, как следует, бочечку-другую самогона, и будет нам завтра море по колено, а варте собачьей да австриякам – горе! Весело поедем, с ветерком! – и посматривал на Махно со значением, в предвкушении буйного вечернего веселья.

Махно ничего не отвечал, усмехался: мол, не о том думаете, хлопцы… Именины свои он не любил, праздновать настроения не было – на душе черным-черно, мёртво, холодно, словно вся кровь в сердце разом застыла – но ребят обижать не хотелось. Ждали, готовились… да и кроме именин, было за что кружками чокнуться: за славные победы их пока еще небольшой повстанческой армии, за трофеи, взятые у Миргородского и в других помещичьих усадьбах, в спешке покинутых бывшими хозяевами, и за германскую рабочую революцию… Известия о ней пришли пару дней назад по телеграфу и вызвали нешуточное ликование среди бойцов: вот и немецкие рабочие взялись за эксплуататоров, значит, недалеко и до мировой победы анархо-коммунизма! А селяне обрадовались, когда поняли, что это означает конец оккупации, и германцы скоро уберутся восвояси – надо бы только ускорить, дать им хорошенько под сраку, с помощью батьки Махна и его боевитых хлопцев.

Словом, как заметил бы Лёва Задов, большой любитель выпить и погулять, душа у всех, кроме самого атамана, просила праздника, и атаман, как всегда, подчинился народу.

Солнце еще не село – ярко-алое, тучное, лениво разлеглось в поле за околицей, растеклось сине-багровыми с золотой примесью лучами по дорогам и заснеженным крышам – а в здании главного штаба уже украсили верхние комнаты и богато накрыли столы… Было и жарево, и печево, и галушки, и неизменное сало. Выкатили три бочки самогона, выставили австрийский ром и сладкие вина, реквизированные в погребах Миргордского. Притащили гармошки. Пришел поздравить атамана и еврейский оркестрик, со скрипочками и дудками.

Начали, конечно, с небольшого митинга. Анархисты из гуляйпольского союза выступили с революционным воззванием, потом и самого Нестора заставили сказать речь… Не был он готов говорить, поначалу от волнения путал слова, чуть не заикался – но расторопный Каретник поднес первую чарку, и дальше все пошло как по маслу. Нестор заговорил о восстании против оккупантов, о крепком союзе повстанцев и селян – его поддержали громкими криками, потом вскочил Щусь, предложил свергнуть Скоропадского «вместе со всеми кровопийцами», за это тоже выпили, дальше пошли речи за свободу и лучшую жизнь для тружеников… Сашко Лепетченко предложил выпить за отсутствующих товарищей и за Марусю Никифорову! – тут уж, кто помнил и кто не помнил лихую атаманшу, заулыбались, чарки подняли с готовностью.

– За Марусю иии… за женщин! – пьяно хохотнул Щусь, подмигнул Нестору, толкнул его в бок. – Потому що, Нестор, положа руку на чресла – ну яка ж Маруська жинка?.. Гыгы, она ж любого мужика в бараний рог…

– Хорош, Федос! – осадил его Махно, поднял предостерегающе руку – не хватало еще Марусю вспоминать – но ему сразу же всунули стакан, налили, Каретник подытожил:

– За женщин… трудящихся женщин… нашей батькивщины, Гуляй Поля, и всего мира!

– За самых гарных дивчин! Щоб кохали нас, казаков, и всегда привечали! – за это, конечно, атаману тоже пришлось выпить, и до дна.

После начались здравицы ему лично… В промежутках гармошки, как бешеные, наяривали «Яблочко», а когда уставали, их сменяли еврейские скрипочки и дудки, наигрывавшие что-то адски веселое, отчего ноги – да и все остальное – сразу тянуло в пляс.

Под правую руку Нестора тихо подсела Тина Овчаренко, помощница и подружка, без спросу и без ведома атамана привезенная хлопцами на гуляйпольский праздник из родной Большой Михайловки. Видать, Задов с Щусем расстарались на пару, хотели сделать «сюрприз», или Каретник пытался загладить промах с сеновалом…

Рассуждали просто – от чужой девки батька отказался, оно и понятно, но Тина-то, Овчаренко-то, телефонисточка, куколка кудрявая, совсем иное дело! К ней-то Нестор, почитай, каждую неделю, а то и чаще, заворачивал «на чаёк», бывало, и в бричке катал, и в синематограф приглашал… и на квартире у атамана она оставалась… пока не появилась Белая Панночка, да мозги атамановы наизнанку не вывернула, да в сердце ему не впилась иглой калёной, а исчезла – рану кровавую оставила.

Вот хлопцы Тину и привезли, как пластырь – к ране приложить. Она рядом сидела, в платьице шерстяном, нарядная, причесанная. Улыбалась пухлыми губками, встряхивала кудряшками, ответной улыбки ждала, заботливо подкладывала закуски. Коленочкой под столом трогала Несторово колено, улучила момент, и на ухо шепнула нежно:

– Соскучилась за тобой, Нестор Иваныч… Дюже… – ну как тут было не обнять, не приласкать?.. Не можно обидеть такую овечку, да еще перед завтрашним боем – дурная примета. Обнимая, на что-то понадеялся, вдохнул поглубже, но не почуял ни жасмина, ни сирени, ни теплой летней ночи, ни намёка на Сашеньку…

В груди засаднило сухим кашлем, взял салфетку, отвернулся.

Хорошо, кто-то из хлопцев взревел:

– Многая лета батьке Махне! – и снова пришлось поднимать чарку, пить, выслушивать тост, и говорить самому.

Он говорил, а сам думал о Саше – успел ли ей сказать, когда у него именины? И если успел – помнит ли она об этом, да вообще, думает ли еще Белая Панночка об атамане Несторе Махно…

***

Пока гармошки и скрипки отдыхали, хлопцы завели граммофон. Зарыдало, застонало танго, бередя душу, обещало несбыточное. В хмельном махорочном сумраке плеснуло солнце светозарного, далекого Рая…

Нестор вспомнил разом, как Саша в первую встречу танцевала перед ним, как нахальный Волин крутил-вертел ее в причудливых шагах, обнимал за талию, ногами выписывал пируэты, а губами так и тянулся к дивному Панночкиному лицу, белоснежной шее. Вспомнил, как самого сводило от неутолимого желания, будто раскаленными жгутами скручивало – едва на месте мог усидеть, штаны чуть не трещали, и не усидел: от ревности вспыхнул, маузер рванул из кобуры, в Севку едва обойму не разрядил… и увел свою Панночку, украл, от глаз чужих спрятал. Вспомнил, как робел перед нею, словно дивыч, женского тела не знавший, возясь с портупеей, старался держать лицо, спину, выглядеть хмурым да грозным… и она поверила, дрожала, как птичка перед ястребом. Пуговки на платье расстегивала, обнажая плечи, косы расплетала – а он смотрел, едва не умирая, сгорал заживо, боялся спустить, не коснувшись, от одного вида ее прелестей. Вот позору-то было бы… но выдержал, дождался. Сколько блаженства было в первом поцелуе, в первой взаимной ласке, в первом ее трепете под его руками… А нежная теснота ее!.. аааааххх!..

«Сааааша!..»

Довспоминался до того, что в жар и пот бросило, сердце зачастило так, что дышать стало больно, затвердевший корень в застёжку штанов уперся…

Схватился за чарку, выпил залпом, откинулся назад – затылком к холодной стене припал, ощутил, как Тина к нему прильнула, покорная, на все готовая…

– Нестор Иваныч… пойдем разом?.. – шептала, гладила потихоньку… ждала.

Чуяла: ему нужна женщина. Нужна, нужна, как хлеб, как живая вода – раненому телу, да той, желанной, что была для него водою живой, не было рядом. Что ж плакать по-ребячьи, смысла в слезах ни на грош. Значит, возьмет другую, ту, что здесь, и сама себя предлагает, горячая, сырая, податливая, как разогретая глина, бери и делай что хочешь.

Нестор усмехнулся пьяно, подтянул Тину к себе поближе, губами мазнул по круглой щеке, сказал тихо:

– Ты иди уже спать, милка… я еще трошки с хлопцами побуду, после до тебя приду.

Она ресницами взмахнула – глупенькая, хорошенькая – нехотя отлепилась от него, встала, пошла. Подвыпивший Сашко за ней увязался, стал нашептывать что-то, видать, звал на пляс, Тина улыбалась, качала головой укоризненно, в круг идти не хотела.

Махно уж собрался просигналить Лёвке, чтобы заткнул граммофон к чертям собачьим, но тут на середину вывалились двое хлопцев, с размалеванными лицами, обряженные черт те во что, один – в бабское платье